Сын счастья
Шрифт:
— Давненько… — тихо сказал я.
Она не ответила. Но не спускала с меня глаз. Я встревожился.
Несколько ординаторов, которые, как и я, не уехали на Рождество домой, махали мне, стоя у двери. Они звали меня пройтись с ними по кабачкам.
Мне стало не по себе. Меня беспокоили глаза Карны. Я не мог выдержать их взгляда. Кашлянув, я хотел распрощаться.
И тут Карна, словно маленькая девочка, которой хочется показать, какое у нее нарядное платье, распахнула свое потертое пальто. При этом она не спускала с меня глаз.
Но платье на Карне было старое.
И вдруг я все понял! Живот у нее округлился. И это был не только признак здоровья. В этот святой сочельник она просто показала мне, что с ней произошло.
О чем подумал тогда ординатор Вениамин Грёнэльв? Он подумал: «Значит, у Карны будет ребенок? Но какое я имею к этому отношение?»
Не исключено, что все было именно так. Секунды бежали как сумасшедшие. Я несколько раз тяжело вздохнул. Приятели снова замахали мне от двери. А я? Я вежливо поклонился Карне, глядя ей поверх бровей, пожелал счастливого Рождества и ушел.
Но ее округлившийся живот уже начал точить мой мозг.
Когда мы сидели и пили темное пиво, я думал примерно так: она бы, безусловно, предупредила меня. Просто она встречалась с кем-то другим и не могла признаться мне в этом. Поэтому и не давала знать о себе все это время. Только поэтому!
После Рождества я узнал, что Карну уволили со службы из-за этого постыдного обстоятельства. Раза два я собирался навестить ее. Несмотря ни на что, мы были старые друзья или как там это называется. Однако, к стыду своему, должен признаться, что, позволив ее животу точить мой мозг, я не предпринял никаких шагов.
Но ведь я ждал, что меня вот-вот отправят на каторгу за убийство! Ни о чем другом я тогда не думал.
Иногда, правда, я задавал себе простые, но опасные вопросы:
— А что если Дина действительно умерла? Может, именно поэтому я не получил от нее письма и мне уже нет нужды брать на себя ее вину?
И неизменно одинаково отвечал самому себе:
— Дина жива! Почему она должна умереть? Просто не хочет дать знать о себе. Думает, будто может по-прежнему управлять моей жизнью, как управляла раньше жизнью всех нас. Но она ошибается!
— А чего ты добьешься, взяв на себя это убийство? — продолжал я разговор с самим собой.
— Она будет вынуждена… — Что?
— Осознать, что я существую…
— И что тебе это даст?
На этом разговор обрывался, ибо мой ответ был ответом маленького обиженного ребенка.
У меня появилась сентиментальная привычка читать Ветхий Завет, словно я был проповедником. И я написал Юхану письмо на богословскую тему. Между строк я упрекнул его, что, живя в Копенгагене в одно время с Кьеркегором, он ни словом не обмолвился мне о нем, когда бывал дома. Я вовсе не хотел припирать Юхана к стенке, просто мне пришло в голову, что Дине не понравилось бы, что я с ним переписываюсь. Но ведь переписываться с ней я не мог!
Он ответил мне дружески, но коротко. Он ездил на Рождество в Рейнснес к Андерсу. Это была настоящая благодать, несмотря на неудобства зимнего путешествия. Что же касается Кьеркегора, он с радостью ждет меня домой, где мы сможем поговорить о произведениях этого безумца. Безусловно, жаль, что он умер таким молодым.
Поблагодарив меня за то, что я подал признаки жизни, он закончил свое письмо словами: «Твой брат Юхан с любовью думает о тебе».
Живот Карны не был научным тезисом. Он продолжал точить мой мозг. Два раза я уже отправлялся к ней на Стуре Страндстреде, но по пути менял курс.
Еще до утреннего обхода в клинике я заметил в Акселе нечто необычное. Он издалека бросил свое пальто, и оно послушно повисло на вешалке, прибитой к стене. Что-то явно случилось.
Анна вернулась в город!
— Она теперь замечательно владеет английским! — доложил он.
— Вот как? Тогда тебе ради нее стоит пойти в дипломаты!
Радость погасла в его глазах. Он отошел, не сказав больше ни слова.
Мы получили задание работать в лаборатории и оказались в непосредственной близости друг от друга. Освещение там могло кого угодно довести до безумия. Эта лаборатория всегда наводила меня на мысль об алхимиках, которые ради того, чтобы получить золото, продавали душу дьяволу.
— Прости, я не хотел тебя обидеть, — начал я первый.
— Я устал от тебя!
— Прости!
— Я думал, ты с этим покончил.
— Я тоже так думал, — солгал я.
— Если не покончишь, быть беде!
— Я просто тебе завидую! — сказал я. — Ты так уверен в себе!
Аксель клюнул на эту приманку.
— Давай вечером куда-нибудь сходим, — дружески предложил он.
— А она придет?
— У нее сейчас много дел.
Мы продолжали получать золото в лаборатории клиники Фредерика.
Вечером мы отправились в кабачок, где пела одна певица. Аксель любил сидеть у самой сцены. Он улыбался певице, словно она пела только для него.
— Смотри, какая у нее короткая юбка, — сказал он.
— Хочешь, я попрошу ее надеть что-нибудь другое? — засмеялся я.
— В субботу следует быть добрее, — заметил он, — ведь поет она хорошо.
Вокруг нас клубился табачный дым. Певица стояла на невысокой сцене, ее голова, плечи и грудь поднимались над его облаками, и мы видели, как шевелятся ее губы. Расстроенное пианино с бездарным пианистом было частью этого представления. Господин в пенсне и котелке, решив, что Аксель хочет отбить у него певицу, рассердился и начал громко разговаривать во время пения.
— Да заткнитесь же! — рявкнул Аксель, довольный тем, что привлек к себе внимание.
Господин не сдавался, он хотел оттеснить Акселя от края сцены. Я угостил его сигарой и дернул Акселя за рукав.
— Садись! — велел я ему.
— Это еще почему?
— Ты раздражаешь этого господина!
Аксель послушался и сел. Но он был в ударе. Особенно потому, что певица бросала на него многозначительные взгляды. Он попросил ее спеть песню о Копенгагене.
Господин в котелке был явно недоволен. Бросив взгляд на Акселя, певица сделала знак пианисту. Аксель добился своего: она пела для него: