Сын шевалье
Шрифт:
— Надо вставать!
Это была нелегкая задача, но он смело приступил к ее осуществлению. Ухватившись обеими руками за тумбу, монах прогнулся и стал покачиваться, надеясь переместить центр тяжести, что в конце концов ему и удалось. Теперь он лежал на животе, и можно было слегка перевести дух. Еще одно усилие, и он встал на колени, по-прежнему любовно обнимая спасительную тумбу. В этой позиции он позволил себе хихикнуть: дело явно шло на лад! Новое усилие — и вот он на ногах. Поспешно, опасаясь потерять достигнутое преимущество, он оперся спиной о стену дома, одновременно оседлав тумбу, которую выпустил из рук. С громким утробным смехом он победно провозгласил:
— Готово!
Несколько мгновений он почивал на лаврах, а затем, вновь обретя скорбную серьезность, наметил следующую цель:
— Надо идти! Внимание! Раз! Два! Три!
И пошел… Правда, его опасно покачивало, и он едва не потерпел крушение на своем извилистом пути — но, в конечном счете, преодолел все затруднения и покатился вперед с присущим ему проворством.
На улице Сент-Оноре он остановился, не зная, куда свернуть, затем его все-таки занесло вправо, и он продолжил путешествие, бормоча что-то невнятное себе под нос.
Так он добрался до монастыря капуцинов. Было уже пять часов утра, иными словами, совсем светло. Лавочки начали открываться, появились первые прохожие, и кое-где слышались громкие крики бродячих торговцев.
В пьяном виде — а это случалось с ним частенько — брат Парфе Гулар не считался ни с кем и ни с чем. Именно этим скандальным поведением, так отличавшим его от других монахов, он и славился, ибо не только не желал скрывать свои грешки, но, напротив, выставлял их напоказ. По-видимому, у него были мощные и таинственные покровители: гуляке-монаху все сходило с рук, и он без зазрения совести пользовался своей безнаказанностью.
Верный этому принципу, брат Гулар стал изо всех сил стучать молотком в ворота обители, словно то был кабак, захлопнувший дверь перед пьяницей. Одновременно он вопил во все горло:
— Откройте несчастному брату Парфе Гулару, умирающему от жажды, подыхающему от голода!
А затем затянул своим утробным басом гимн, сочиненный специально для подобных случаев:
— Dixit dominus domino meo, Portam aperi Perfecto Gulardo. [18]
Брат-привратник, знавший эту песню как нельзя лучше, поторопился раскрыть ворота, дабы непотребный монах поскорее оказался за стенами монастыря и голосил бы уже только для развлечения собратьев по ордену, которые давно перестали возмущаться его поведением.
18
Dixit dominus domino meo, Portam aperi Perfecto Gulardo (лат.) — Сказал Господь господину моему, отопри дверь Парфе Гулару.
Но на внутреннем дворе песня смолкла. Брат Парфе Гулар, уставившись на пять-шесть монахов, привлеченных к воротам его воплями, разразился бессмысленным утробным смехом, в такт которому колыхалось его громадное брюхо.
Это занятие оказалось заразительным, и капуцины стали хохотать без всякой причины. Со всех сторон к ним сбегались другие монахи, а под сводами коридоров и в кельях слышалось: это брат Гулар! Парфе Гулар! Вскоре целая толпа окружила пьяного шута, который еще не произнес ни единого слова.
Внезапно Парфе Гулар перестал смеяться и сказал:
— Пить хочу!
И он смачно сплюнул, желая показать, что у него пересохло в горле. Вокруг него хохот все усиливался… Ибо эти два слова брат Гулар сопроводил уморительным жестом и комичной гримасой.
Видя, что никто и не думает проводить его в трапезную, он повторил:
— Пить хочу!
И тут же добавил:
— Есть хочу!
Один из монахов, с трудом удерживаясь от смеха, подошел к нему со словами:
— Брат мой, мне кажется, вам больше нужна постель.
С пьяным упорством Парфе Гулар забубнил:
— Пить хочу… есть хочу… спать буду потом.
Капуцин, заговоривший с беспутным собратом, обладал, по-видимому, некоторой властью, ибо по его знаку монахи с недовольными минами стали расходиться. А тот, взяв пьяницу под руку, повлек его за собой, говоря:
— Пойдемте, вам дадут и то, и другое.
Парфе Гулар безропотно позволил вести себя, тяжело повиснув на своем провожатом, но, поднимаясь по каменной лестнице, все же споткнулся, начертав при этом в воздухе какой-то странный знак.
В глазах капуцина мелькнуло изумление. Продолжая поддерживать пьяницу, он тихо спросил, и в голосе его послышалось почтение, которого не было ранее:
— Куда я должен проводить вас?
С уст брата Парфе Гулара слетело одно-единственное, еле слышное слово, и два монаха двинулись дальше. Вскоре капуцин, открыв какую-то келью, втащил туда пьяницу и поспешно захлопнул за ним дверь.
Тогда брат Парфе Гулар, отпустив плечо капуцина, за которое цеплялся прежде, выпрямился и горделиво вскинул голову. Узнать его было невозможно.
У нового Парфе Гулара, представшего перед глазами ошеломленного собрата в полусумраке плохо освещенной кельи, оказалось поразительно умное серьезное лицо, ничем не напоминавшее физиономию придурковатого пьяницы, каким он прикидывался еще несколько мгновений назад. Исчезла блаженная улыбка, и в плотно сжатых губах выражалась теперь непреклонная воля. Лоб, сморщенный от вечного смеха, прорезала теперь одна-единственная глубокая складка, свидетельствующая о напряженных раздумьях, а взгляд бессмысленно-веселых глаз вдруг обрел холодную жесткость.
Пристально смотря на капуцина, брат Гулар начертал в воздухе еще несколько таинственных знаков, и тот, благоговейно склонившись, прошептал:
— Приказывайте, отец мой!
Непоколебимо властным тоном Гулар распорядился:
— Мне нужно отдохнуть. Вы проследите за тем, чтобы никто не приближался к этой келье. Разбудите меня сами в три часа. Вы забудете, вплоть до нового приказания, что обязаны подчиняться мне. Я вновь стану для вас, как и для всех, братом Парфе Гуларом. Вы поняли?
— Ваши распоряжения будут в точности исполнены, отец мой, — смиренно ответил капуцин.