Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
Шрифт:
Водопьянов страдал, глядя, как надрывается Ройс, и пытался ему помочь, изо всех сил работая своей длинной пешней. Кругом, в свете серого арктического дня, расстилалась тусклая ледяная гладь, которую там и сям пересекали белые, до блеска вылизанные ветром заструги. Над их бесчисленными гребешками, над безмолвным простором застывшего моря носились хрупкие кристаллики снега.
Они не разговаривали, ни разу не перебросились лишним словом, и, хотя здравый смысл подсказывал Руперту, что вся эта затея безнадежна, что-то другое, помимо здравого смысла, не позволяло ему опустить руки. Источником, питавшим это «другое», были его странные жизненные принципы и сознание
— Придется сходить назад к самолету, — сказал он Водопьянову, стащив койку на лед и поставив над ней палатку.
Водопьянов был рад, что кончился этот тяжкий день — еще один долгий день его мучительной беспомощности.
— Зачем? — спросил он. — Что случилось?
Руперт на минуту присел, обессиленный усталостью и болью в натруженных плечах и стертых ногах.
— Это не сани виноваты, что нам трудно ехать по снегу, — сказал он русскому, — а мои ноги. Мне нужны лыжи.
Водопьянов не стал спорить.
— Я думал об этом, — признался он, — еще до того, как мы тронулись в путь, но что было зря говорить? Откуда взять лыжи?
— А желоба, которые я оторвал?
— Они же металлические…
— Ничего, сойдут, — сказал Руперт и встал. — Я ненадолго. Но если до утра не вернусь, вы не волнуйтесь. Может, я там заночую.
Прежде чем отправиться в путь, он впервые за день приготовил горячую еду из растопленного снега и комплексного концентрата, а затем, оставив Водопьянова в палатке, двинулся назад по своим следам, поблескивавшим при свете луны, к самолету, который неясно маячил на темно-синем горизонте.
Над бескрайней белой пустыней висела гнетущая, почти осязаемая тишина. Руперт чувствовал себя таким заброшенным, что даже боялся об этом думать. В этом абсолютном одиночестве мысли его часто обращались к Джо: сейчас он любил жену больше, чем когда бы то ни было, и чувство его было бы нежным, трепетным, даже страстным, если бы в нем жила хоть какая-то надежда, если бы он хоть чуточку верил, что увидит ее снова.
Но в его мыслях не было места будущему, и поэтому он уже не страшился думать о почти неминуемом конце. Шестьсот пятьдесят километров по льду: сорок, пятьдесят, семьдесят дней такого пути? Представить себе это было можно, но надеяться на удачный исход — никак.
Джо верила теперь, что мужа больше нет в живых, тем не менее мириться с этой мыслью она еще не научилась. Неужели не осталось хотя бы последней, зыбкой надежды? Американцы не обнаружили никаких следов. Но это еще не доказывало, что Руперт погиб. Никто и ничто не сможет ей это доказать. Он исчез, надолго исчез, твердила она себе день за днем, месяц за месяцем, пока не освоилась с этой мыслью. Это была правда, против которой, как ни мучительно, спорить было нельзя. Руперт не возвращался.
— Нытья от меня вы не услышите, — говорила она матери Руперта, приехавшей из Сен-Жерменан-Ле, возле Парижа, где она жила среди грушевых садов в старом, но роскошном, полностью перестроенном охотничьем домике.
Джо была резка со своей свекровью — маленькой, прелестной, одетой по последней моде дамой, сохранившей и в старости наивность молодых лет. На людях свекровь держалась прекрасно, даже бывала оживлена;
— Не надо горевать раньше времени, Джо, — ласково сказала она невестке. — Пока что я буду жить у тебя. А там мы решим, что делать.
— А что надо делать? — отрезала Джо. — Я не собираюсь ничего менять. Надо только, чтобы Роланд знал.
— Что ты!
— Он должен знать. Он мальчик умный, у него есть глаза и уши. Я больше не могу повторять ему, будто отец просто задержался. Он видит меня насквозь…
— Прошу тебя, ничего ему пока не говори, — умоляла миссис Ройс.
Джо пожала плечами.
— А как Тэсс? — спросила свекровь. — Пожалуйста, будь с ней поосторожней. Она на редкость понятливый ребенок.
— Да, Тэсс, по-моему, что-то почувствовала; вероятно, тут не обошлось без Анджелины. Но она слишком мала, чтобы понимать. А вот Роланд уже достаточно взрослый и все равно догадается… Господи, просто не знаю…
Роланд не показывал, что у него на душе. Бог знает, чем заняты его мысли. Мать он, во всяком случае, в свои переживания не посвящает! Вылитый отец, у него уже на все есть свои теории, и, когда, придя из школы, он швыряет ранец с книгами за дверь в передней и отправляется прямо на кухню к Анджелине, Джо совсем не уверена, что понимает этого серьезного, занятого человека. Порой, в приливе чувств, она его целовала, тискала, но уже в одиннадцать лет (он только что отпраздновал свой день рождения) эти нежности его смущали. Случалось, правда, он подходил к ней сам, ласково прижимался или взбирался к ней на колени, тогда она изливала на него всю свою нежность и сама укладывала спать, а потом долго вглядывалась в спокойное личико, чтобы отыскать в нем хоть какое-то сходство с отцом.
— Почему он не приезжает? — спрашивал Роланд. — Он правда не может выбраться из льдов?
— Правда. Зима там, детка, длинная, трудная. Почитай про Нансена и Пири, тогда узнаешь.
Сама она никогда не читала про Нансена и Пири, но так как Роланд увлекался чтением, она пошла на другой день в книжный магазин и купила ему два тома Нансена и несколько старых книг Пири. Вместо того чтобы дать их сыну, она принялась читать сама.
Ее потрясло, что Нансен был так похож на Руперта: те же неулыбчивые голубые глаза, обтянутые выдающиеся скулы, худое лицо и очень светлые волосы. Она стала путаться, кто же это там описан — Руперт Ройс или Фритьоф Нансен? У нее не хватило терпения дочитать книгу до конца, но теперь она была уверена, что если Руперт спрыгнул на парашюте во льды, у него есть шанс выжить. То, на что был способен Нансен, мог совершить ее Руперт с такой же точно настойчивостью, терпением и упорством.
Джо сидела у камина в старом, сыром доме, и мысли медленно ворочались у нее в голове. Свекровь смотрела на нее с грустью.
— Знаешь, Джо, о деньгах тебе не надо беспокоиться, — сказала старая миссис Ройс. — Надеюсь, тебя не это тревожит, а?
— О деньгах? Нет, нет, — ответила Джо. — О деньгах я еще и подумать не успела.
Ей не хотелось говорить, о чем она думает. Прежде у нее хватало мужества сохранять надежду, теперь она знала, что больше не имеет права надеяться. Теперь надеяться стало слишком страшно.