Сын

Несбё Ю

– Болит?

– Переживу. Вы охотитесь?

Начальник полиции пожал плечами:

– Лофтхус словно испарился. Но мы его найдем. Как думаешь, что он хотел?

– Хотел? – фыркнул Франк. – Этого, наверное, никто не знает. Он ведет какой-то запутанный крестовый поход.

– Вот именно, – сказал Парр. – Поэтому вопрос в том, когда и где он нанесет следующий удар. Дал ли он тебе какой-нибудь намек на это?

– Намек? – Франк застонал и согнул руку. – Не знаю, как он мог это сделать.

– Ну вы же, наверное, о чем-то разговаривали?

– Он говорил. У меня был кляп. Он хотел знать, кто был кротом.

– Да, я видел.

– Ты видел?

– На тех листочках в твоем кабинете.

На тех, что не были полностью залиты кровью.

– Ты был в моем кабинете?

– Это дело первостепенной важности, Арильд. Парень – серийный убийца. С одной стороны, на нас давит пресса, а теперь еще и горсовет решил вмешаться. С этого момента я буду держать hands on [33] .

33

Руку на пульсе (англ.).

Франк пожал плечами:

– Ну ладно.

– У меня есть вопрос…

– Меня сейчас будут оперировать, и мне очень больно, Понтиус. С этим можно подождать?

– Нет. Сонни Лофтхуса допрашивали по делу об убийстве Эвы Морсанд, но он не сознался. Ему кто-нибудь говорил, что до того, как его волос был найден на месте преступления, мы подозревали мужа убитой? И что у нас практически были доказательства того, что это сделал Ингве Морсанд?

– Понятия не имею. А что?

– Просто хотел знать. – Парр положил руку на плечо Франка, и тот почувствовал, как боль устремилась вниз, к кисти. – Но ты сейчас думай о своей операции.

– Спасибо, но на самом деле думать-то особо не о чем.

– Да, – сказал Парр, снимая прямоугольные очки. – Особо не о чем. – Он начал протирать очки с отсутствующим выражением лица. – Ты просто лежишь и позволяешь всякой всячине происходить с тобой, правда?

– Да, – ответил Франк.

– Позволяешь им сшить тебя. Восстановить твою целостность.

Франк сглотнул.

– Итак, – Парр снова надел очки, – ты рассказал ему, кто был кротом?

– Что это его собственный отец, ты хочешь сказать? «Аб Лофтхус, он сознался». Если бы я написал это на бумаге, мальчишка отрезал бы мне голову.

– А что ты рассказал ему, Франк?

– Ничего! А что я мог ему рассказать?

– Вот это мне тоже интересно, Арильд. Мне интересно, почему парень настолько уверен в том, что ты обладаешь информацией, что он не испугался вломиться в твою тюрьму, чтобы ее добыть.

– Мальчишка псих, Понтиус. У всех этих наркоманов рано или поздно наступает психоз, ты ведь знаешь. Крот? Господи, эта история закончилась вместе с Абом Лофтхусом.

– И что ты ему ответил?

– Что ты имеешь в виду?

– Он взял у тебя только палец. Всех остальных он убил. Тебе сохранили жизнь, значит ты что-то ему дал. Не забывай, я тебя знаю, Арильд.

Дверь открылась, и в палату вошли двое в зеленом.

– Кто здесь находится в радостном ожидании? – рассмеялся один из них.

Парр поправил очки:

– В тебе нет силы, Арильд.

Симон шел по улице, и в лицо ему с фьорда дул морской бриз. Он перешел набережную Акер-Брюгге и улицу Мункедамсвейен, сжатую после перекрестка домами, и быстро направился в сторону улицы Рюселёкквейен. Около церкви, втиснутой между жилыми домами, Симон остановился. Церковь Святого Павла была более застенчивой, чем ее тезки в других столицах мира. Католическая церковь в протестантской стране. Она неверно сориентирована, на запад, а сверху на фасаде у нее имелся только намек на колокольню. Лестница из трех ступенек, вот и все. Но эта церковь всегда открыта. Однажды поздним вечером во время кризиса он уже стоял здесь и раздумывал, надо ли преодолевать эти три ступени. После того как он все потерял, это был верный шаг, а потом он обрел спасение в Эльсе.

Симон поднялся по ступенькам, взялся за медную ручку, открыл тяжелую дверь и вошел внутрь. Он хотел быстро закрыть за собой створку, но жесткие пружины оказали ему сопротивление. Были ли они такими же жесткими в прошлый раз? Он не помнил, он был слишком пьян. Симон отпустил дверь, и та начала скользить у него за спиной, преодолевая сантиметр за сантиметром. Но он помнил запах. Чужой. Экзотический. Атмосферу и духовность. Магию и мистику, гадалок и парк развлечений. Эльсе нравилось католичество, не столько этика, сколько эстетика. Она объяснила Симону, что все в помещении церкви, даже самые практические вещи, вроде камня стен, строительного раствора или стеклянных окон, имело символическое религиозное значение, иногда доходящее до комичного. И все же у этой наивной символики был вес, подтекст, исторический контекст, ведь так много думающих людей были убеждены, что от всего этого нельзя отмахнуться. В узком, скромно украшенном помещении, выкрашенном в белый цвет, стояли ряды скамеек, ведущие к алтарю, над которым на кресте висел Иисус. Поражение как символ победы. У стены слева на полпути к алтарю находилась исповедальня. В нее вели два входа, один был закрыт большой занавесью, как кабинка для моментальных фотографий. Когда он пришел сюда той ночью, то не понял, какой из входов предназначается для кающихся грешников, но его затуманенный алкоголем мозг установил путем дедукции, что раз священник не должен видеть грешника, следовательно, ему нужно находиться в кабинке для фотографий. И он ввалился в незанавешенную половину и начал говорить в перфорированную деревяшку, разделявшую две части. Покаялся в грехах. Слишком громким голосом. Симон надеялся и одновременно не надеялся, что там, на другой половине, сидит кто-нибудь или что кто-нибудь, кто угодно, слышит его и хочет сделать то, что требуется. Даровать ему прощение. Или приговор. Что угодно, только не тот удушающий вакуум, в котором он находился наедине с самим собой и своими поступками. Ни того ни другого не случилось. И на следующее утро он проснулся и с удивлением обнаружил, что голова не болит, а жизнь продолжается, будто ничего и не произошло, и что никому нет до него дела. После этого он ни разу не был внутри церкви.

Марта Лиан стояла у алтаря рядом с властно жестикулирующей женщиной в элегантном костюме с короткой стрижкой, какие носят дамы после пятидесяти в надежде, что у них с лица сотрется несколько лет. Женщина что-то показывала и рассказывала, до Симона доносились некоторые слова: «цветы», «венчание», «Андерс» и «гости». Он подошел почти вплотную, и только тогда Марта Лиан повернулась к нему. Первое, что бросилось ему в глаза: она сильно изменилась с момента их последней встречи. Опустошенная. Одинокая. Несчастная.

– Привет, – без всякого выражения произнесла она.

Вторая женщина прекратила говорить.

– Прошу прощения за вторжение, – сказал Симон. – В «Иле» мне сказали, что я найду вас здесь. Надеюсь, не прерываю ничего серьезного.

– Нет-нет, это…

– На самом деле мы прямо сейчас планируем свадьбу моего сына с Мартой. Так что если у вас ничего срочного, господин…

– Кефас, – ответил Симон. – И у меня действительно срочный вопрос. Я из полиции.

Женщина посмотрела на Марту, приподняв бровь:

– Вот что я имею в виду, когда говорю, что ты живешь в действительной действительности, дорогуша.

– В которой вы жить не хотите, госпожа…

– Простите?

– Полиция и «Ила» обсудят все с глазу на глаз. Подписка о неразглашении и все такое прочее.

Женщина на громких каблуках отошла в сторону, и Симон с Мартой сели на первый ряд скамеек.

– Вас видели в автомобиле вместе с Сонни Лофтхусом, – сказал Симон. – Почему вы не рассказали мне об этом?

– Он хотел научиться водить машину, – ответила Марта. – Я отвезла его на парковку, чтобы поучить.