Сыновья
Шрифт:
— Насколько я могу судить о вас, вы, разумеется, не желаете отравлять себя какими бы то ни было ядами?
— Нет, ни в какой форме.
— А уж меня за такого рода испорченность извините. Привык на фронте. Пришлось глотать яд во всех видах.
— На этот раз верю вам. Этим многое объясняется.
— Благодарю! И вы собираетесь спасать несчастное, но благородное человечество с помощью демократии?
— Смотря какой демократии!
— Ах, верно! Вы, как говорится, по другим улицам ходите. Вы за диктатуру! Диктатуру пролетариата!
— За диктатуру народа над его врагами.
—
— Конечно!
— Фу! Диктатура народа! Судя по нашему с вами разговору, я не поверил бы, что вы способны сморозить такую нелепость!
Пауза.
Затяжки — и кольца дыма.
Скрещенные взгляды, полные взаимного презрения.
— Вот что я вам скажу — и вы когда-нибудь сами убедитесь в моей правоте: немцы скроены на особый лад. У них нет ни малейшей охоты править; им нужны спокойствие и порядок — и ничего больше.
— Это всегда говорили как раз те немцы, которым хотелось править и насколько можно самовластней.
— Гм. А вы сами тоже не прочь дорваться до власти?
— Не я лично, а мы, рабочие!
— И тогда, по-вашему, будет лучше?
— Нам, рабочим, да.
— Ага, только рабочим. А другим?
— А другим уж наверняка хуже не будет.
— Кто за это поручится?
— Рабочие. Только паразитам будет мало радости.
— Например, таким, как я?
— Если вы намерены лишь стрелять и не работать — да!
— Спасибо за откровенность.
Такой была эта дуэль. Он, Вальтер, — длинноволосый, в куртке и коротких до колен штанах, с голыми икрами; его противник — в офицерском мундире, со стоячим, чуть расстегнутым воротником; в углу рта — сигарета, голова откинута на спинку кресла. У Вальтера — круглое, чистое, еще по-мальчишески мягкое лицо и большие горящие глаза; у обер-лейтенанта — узкая голова, костлявое лицо, большой острый нос и светло-серые глаза, надменно прищуренные. Вальтер после смущения и растерянности первых минут — откровенно враждебный и воинственный; его противник — полный наигранного превосходства, небрежной иронии и даже как будто снисходительности. Как на ринге схватились они, нанося друг другу удар за ударом…
И затем опять — бренчание на гитаре, пошлый мотивчик и пошлые слова: «Будь равнодушен!»
А она? Она заперлась в спальне на весь вечер. И мать тоже так и не показалась.
Рут!..
Неужели она все знала о нем? Знала, что он приедет? Не он ли был причиной ее внезапной болезни, когда они собирались всей группой поехать в Герде? Почему она никогда ни словом о нем не обмолвилась? Ни разу не доверилась Вальтеру?
«Будь равнодушен!» Пошло! Плоско! Но солдату-наемнику, ландскнехту — это как раз к лицу…
Ах, Рут! Не только меня, ты всех нас предала! И себя!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
I
«Конституция принята! Конец революции!» Так возглашали газеты. Республика утвердилась. Хозяйство входило в нормальную колею. Заманчивые социалистические лозунги, сделав свое дело, стали излишними и сошли со сцены. Героем дня был Стиннес[7].
Республика
Республику и конституцию требовалось популяризировать, требовалось мобилизовать массы «маленьких людей». «Если социал-демократы не поддержат республику, республики не будет». Эти слова принадлежали Луи Шенгузену.
Вниз по Штейндамму, через весь город, к площади ратуши тянулись длинные колонны демонстрантов с факелами и черно-красно-золотыми знаменами; рабочие — социал-демократы приветствовали новую демократическую конституцию; за ними, возглавляемая внушительным духовым оркестром, шла колонна Союза социалистической рабочей молодежи и спортивных рабочих обществ.
Но где же должностные лица республики? Где учителя и доценты? Референдарии и тайные советники? Разве они не состоят на службе у республики? Где студенты? А их профессора? Разве не на средства республики содержатся университеты?
Республика призывала присоединиться к ней, но, разумеется, по доброй воле.
II
— Вы только поглядите на этот спектакль! Зрелище для богов! Знамена свои — и те не могут нести как следует! Кто в лес, кто по дрова!.. А женщины! Да вы только присмотритесь к ним, господин директор! Гиенами, пожалуй, их не назовешь, но… Вот когда мы примемся маршировать, земля загудит под ногами. Верно, господин директор? Левой, правой! Левой, правой! Правда, мы уже не молоденькие, но школа остается школой.
Эти слова были обращены к Матиасу Брентену. Члены застольного кружка «Гордость и отрада бюргера» стояли у окна кафе «Тевтония» и, скрытые гардинами, смотрели на улицу, по которой проходили демонстранты. Кружок не без умысла выбрал день принятия конституции для внеочередной встречи. Не исключено, что даже среди них есть еще колеблющиеся или слабые. Надо определенно знать, с кем водишь компанию.
— Разве, господин тайный советник, не ясно с первого взгляда, какая цена этому человеческому материалу? Ни намека на выправку! А если нет ее вовне, значит, нет и внутри. Неполноценные людишки! Храбры только в стаде.
Так разглагольствовал Пауль Папке. Наряду с таможенным директором Матиасом Брентеном, домовладельцем и помещиком Хинрихом Вильмерсом, он уже несколько месяцев принадлежал к этому «застольному кружку». Кроме того, все они были членами еще не зарегистрированного общества «Мужи порядка», входившего в бюргерскую самооборону — «бюргервер».
— Глубокоуважаемые! Я поднимаю бокал и прошу вас вместе со мной выпить за нашу несравненную армию, которая четыре с половиной года героически сопротивлялась всему миру и которую не сумел одолеть ни один враг — сразил ее только коварный удар кинжалом в спину, нанесенный этой чернью. Но верьте, господа! Славные времена вернутся. Так выпьем же за бессмертный солдатский дух немцев! Ура!