Сыр и черви
Шрифт:
Так же просто и слово Божие; Бог пожелал, чтобы Сколио написал свою книгу языком не «ученым, темным и витиеватым, но ясным и живым».
Несмотря на некоторые переклички с учением анабаптистов (вряд ли объясняющиеся прямыми контактами, никак, впрочем, не засвидетельствованными), идеи Сколио, скорее, связаны с тем подземным течением крестьянского радикализма, в русле которого располагаются и идеи Меноккио. Сколио не считает папу Антихристом (хотя, в чем мы вскоре убедимся, в будущем его должность не понадобится): власть как таковая не есть для него (в отличие от анабаптистов) нечто, подлежащее безоговорочному осуждению. Правда, те, кто обладает властью, должны проявлять к подданным отеческую заботу:
И если Бог правления бразды Тебе вручил и за себя поставил, Как папу, императора, царя, Ты должен быть и добр, и человечен. ОнОбщество, о котором мечтает Сколио, это благочестивое и аскетичное общество крестьянских утопий: в нем не остается места для ненужных профессий («Лишь главные ремесла и уменья Останутся, а все иные прочь. Пустое дело всякие науки, И докторов, и лекарей обман»), главные люди в нем — земледельцы и воины, правитель в нем один — сам Сколио.
...Игрок, распутник, пьяница и шут Исчезнут пусть и сгинут без следа. Искусство земледельца превзойдет И славой и почетом все иные. Достоинством великим облекутся Те, кто за веру жизни не щадят. А чванству, пьянству, роскоши, обжорству — Презренье будет общее в удел. ...Придет конец застольям изобильным, Рассадникам распущенности злой. Умеренность и скромность воцарится В музыке, танцах, банях и в одежде. Один да правит нам государь — Духовным и мирским равно владыка, Единый пастырь и едино стадо.В этом обществе будущего несправедливость исчезнет: вновь наступит «золотой век». Закон, «краткий, ясный и всеобщий», будет
доступен каждому, И добрые произрастут плоды. Народной будет речью он изложен, Чтоб каждый знал, что зло, а что добро.Строгий эгалитаризм уничтожит все следы экономического неравенства:
Любому едоку кусок найдется, Не важно, кто он и каков собой. Излишком же никто владеть не будет Ни в платье, ни в еде, ни в помещенье. Кто властвовать желал бы, будет тот Другому, не переча, подчиняться - Безбожный и бессовестный обычай Себе служить другого заставлять. Никто не раб у Бога и не беден, А ты один быть хочешь богачем? ...И где бы кто на свет не появился, В деревне или в городе иль в замке, И родом был бы низок иль высок, Отличья от других иметь не будет.Но это воздержанное и благонравное общество представляет лишь одно лицо — земное — крестьянской утопии Сколио. Другое, загробное, выглядит совершенно иначе: «Не в этом мире — лишь на небесах Возможны изобилие и радость». Загробный мир, явленный Сколио в одном из его первых видений, это царство изобилия и наслаждения:
Была суббота, Бог меня возвел На гору, где весь мир открыт для взора. Здесь кущи райские, стена вокруг Воздвигнута из пламени и снега. Здесь красотой сияет все: дворцы, Сады, леса, луга, озера, реки. Здесь яства, несравненные на вкус, И вина драгоценные. Покои В шелку и золоте и дорогой парче. Пажи проворные, красавиц целый рой, Диковинные звери и цветы, Плоды, что круглый год свисают с веток.Это очень напоминает изображение рая в Коране, но основа здесь — крестьянский идеал полного материального достатка, находящий выражение в уже встречавшемся нам мифе. Божество, которое является Сколио, — андрогин, «мужчина-женщина». Руки его распростерты, ладони раскрыты, из пальцев, каждый из которых символизирует одну из десяти заповедей, текут реки, и все живые существа утоляют в них жажду:
Одна река течет сладчайшим медом, Вторая — жидким сахаром, а третья — Амброзией, четвертая ж — нектаром. Где пятая — там манна, а в шестой - Чудесный хлеб, во рту он просто тает И мертвого способен воскресить. Один благочестивый человек Сказал, что в хлебе познаем мы Бога. В седьмой — благоуханная вода, Восьмая — масло, белое как снег, В девятой — дичь, отменная на вкус — Такую и в раю подать не стыдно, Десятая — молочная река. На дне у рек сверкают самоцветы, По берегам же лилии цветут, С фиалками и розами обнявшись.Такой рай (и Сколио это было отлично известно) был очень похож на страну Кокань 180 .
59. Пеллегрино Барони
Сходство между пророчествами Сколио и речами Меноккио очевидно. Только общими источниками — такими, как «Божественная Комедия» и Коран, несомненно известными Сколио и, возможно, известными Меноккио, — его не объяснить. Общей была основа — традиции и мифы, переходившие от одного поколения к другому. В обоих случаях этот глубинный слой устной культуры оживлялся благодаря контакту с письменной культурой, знакомство с которой совершалось в школе. Меноккио посещал какую-то начальную школу, а Сколио писал о себе:
Я был пастух, а после был школяр, Рукомеслом затем решил заняться, Потом опять гонял на луг стада, Опять школяр, ремесленник опять: Все семь искусств ручных я превзошел, — И вновь пастух, а после вновь школяр.«Философ, астролог и пророк» — таково было самоопределение Меноккио; «астролог и поэт и философ», а также «пророк пророков» — самоопределение Сколио. Но разница между ними все же есть. Сколио живет в крестьянской среде, почти совсем лишенной контактов с городом — Меноккио ездит, он не один раз бывал в Венеции. Сколио отрицает какую-либо ценность книги, если это не четыре священные книги, то есть Ветхий и Новый Завет, Коран и его «Семерица»:
Ученым станешь, Господу служа, А не вникая в книжную премудрость. Магистры, сочинители, чтецы, Ораторы, печатники, поэты — Все под запретом будут, кроме тех, Кто издает, читает, изучает Те книги три священных, что назвал я, И эту, что писал не я, а Бог.Меноккио же приобретает «Цветы Библии» и берет почитать «Декамерон» и «Путешествия» Мандевиля; заявляет, что все Писание можно изложить в двух словах, но чувствует потребность овладеть тем багажом знаний, которым располагают его противники, инквизиторы. В случае с Меноккио мы имеем дело, одним словом, с более свободной и агрессивной позицией, прямо противопоставленной культуре господствующих классов; в случае со Сколио — с позицией более закрытой, чей полемический потенциал полностью исчерпывается моральным осуждением городской культуры с точки зрения идеала эгалитарно-патриархального общества 181 . Хотя конкретные черты «нового мира», как его представлял Меноккио, нам трудно реконструировать, но есть основания полагать, что он отличался от той картины, которую рисует безнадежно анахронистическая утопия Сколио.
Еще большее сходство наблюдается у Меноккио с другим мельником — с Пеллегрино Барони по прозвищу Пигино, «толстяк» 182 . Он жил в Савиньяно-суль-Панаро — это местечко на склоне Апеннин, близ Модены. В 1570 году его судила инквизиция, но еще девятью годами раньше он был вынужден отречься от некоторых своих ложных мнений о предметах веры. Земляки считали его «дурным христианином», «еретиком», «лютеранином», кое-кто говорил, что он «витает в облаках и не от мира сего», или прямо называл его человеком «без царя в голове». На самом деле, Пигино был кто угодно, но не дурак: во время суда он держался очень достойно, продемонстрировав не только стойкость духа, но и незаурядный и цепкий ум. Недовольство жителей местечка и негодование священника понять нетрудно. Пигино не признавал заступничества святых, исповеди, церковных постов — пока все это укладывается в рамки некоего абстрактного «лютеранства». Но кроме того он утверждал, что все таинства, включая евхаристию (и исключая, по-видимому, крещение), установлены не Христом, а церковью, и что спастись можно и без них. В раю «все будут равны, и малый будет столь же блажен, как и великий»; Дева Мария «родилась от прислуги»; «нет ни ада, ни чистилища, все это выдумали попы и монахи из алчности»; «если Христа распяли, то за дело»; «со смертью тела погибает и душа»; «все веры хороши, если их исправно соблюдать». Неоднократно подвергнутый пытке, Пигино упорно отрицал наличие каких-либо сообщников и стоял на том, что к этим своим мыслям его привело озарение, посетившее его после чтения евангелия на народном языке — одной из четырех книг, им прочитанных. Другие три были «Псалтирь», грамматика Доната и «Цветы Библии».