Т. 06 Кот, проходящий сквозь стены
Шрифт:
Неужели рай для тех, кто верит в него, так же реален, как Канзас-Сити? Это должно вписаться в космологию «Мир как миф». Надо будет спросить об этом Джубела, когда я выберусь из этой тюрьмы и вернусь в Бундок.
В лучших ресторанах Бундока очень популярен «картофель а 1а Делла» и прочие блюда по ее рецептам. Делла многому меня научила. Не знаю, научила ли ее чему-нибудь я — она была гораздо опытнее и мудрее меня во всем, что у нас было общего.
Вот мои первые пять «чековых деток»:
Нэнси Айрин, 1 декабря 1899 г. или 5 января 1900 г.
Кэрол (Санта-Каролита), названная в честь моей тети Кароль, 1 января 1902 г.
Брайан-младший, 12
Джордж Эдвард, 14 февраля 1907 г.
Мэри Агнес, 5 апреля 1909 г.
После Мэри я забеременела вновь только весной 1912 года — и родился мой любимчик, мой баловень Вудро Вильсон… он же мой любовник Теодор Бронсон, а много позже — мой муж Лазарус Лонг. Не знаю, почему я не беременела все это время — но уж точно не от недостатка старания: мы с Брайни старались выбить чек при каждой возможности.
Нам было все равно, удастся нам это или нет: мы это делали ради удовольствия. Если не получалось, тем лучше: не придется воздерживаться несколько недель до и после родов. Наше воздержание, правда, было неполным: я хорошо научилась действовать руками и ртом, и Брайни тоже. Но в обычные дни мы все же предпочитали старый добрый вид спорта, будь то миссионерский способ или восемнадцать других.
Можно было бы подсчитать, сколько раз мне не удалось забеременеть, сохранись у меня календарь Шальной Декады, где я отмечала свои менструации. Сам календарь — не проблема, но график менструаций, хотя я аккуратно вела его, давно и безвозвратно утерян, почти безвозвратно: потребовалась бы специальная акция Корпуса Времени, чтобы его отыскать. Но у меня на этот счет своя теория. Брайни часто уезжал по делам — он «выбивал чеки» на свой манер, как эксперт-экономист по горной промышленности. Брайан считался талантом в своей области, и спрос на него был постоянный.
Мы оба даже не слыхивали о том, что овуляция наступает на четырнадцатый день цикла, что это можно определить, измерив температуру — и уж конечно не имели понятия о более тонких и надежных методах проверки, разработанных во второй половине века. Доктор Рамси был лучшим семейным врачом, которого можно было найти в то время, и его не стесняли тогдашние табу — ведь нам рекомендовал ему Фонд Говарда, — но о календарном цикле он знал не больше нашего.
Если бы достать мой менструационный календарь 1900–1912 годов, отметить на нем периоды возможных овуляций, а потом те дни, в которые Брайни не было дома, то почти наверняка выяснится, что у живчиков и не было шанса попасть куда следует в те числа, когда я не беременела. Почти наверняка — ведь Брайни был призовой жеребец, а я — плодовитая Мать-Крольчиха.
Но я рада, что не знала тогда о календарном цикле — ведь ничто не сравнится с той сладкой щекоткой внутри, когда лежишь раскинув ноги и закрыв глаза — и ждешь зачатия. Нет, это не относится к многочисленным чудачествам Морин — я неоднократно проверяла это на других женщинах: готовность забеременеть придает любви особую пикантность.
Я совсем не против контрацепции — это величайшее благо, дарованное за всю историю женщинам: ведь эффективные средства предохранения освободили женщину от векового автоматического порабощения мужчиной. Но наша нервная система не настроена на предохранение — она настроена на беременность.
К счастью для Морин — когда я перестала быть распущенной школьницей, мне почти никогда не нужно было предохраняться.
В один необычайно теплый февральский денек 1912 года Брайни
Мне сказали, что эта карточка изменила всю историю человечества по нескольким параллелям времени.
Может, и так. Я не совсем еще уверовала в теорию «мир как миф», хотя и числюсь в агентах Корпуса Времени, и умнейшие из моих близких уверяют меня, что тут все без обмана. Отец всегда требовал, чтобы я думала самостоятельно, и мистер Клеменс побуждал меня к тому же. Меня учили, что единственный смертный грех, единственное преступление против самого себя — это принимать что-либо на веру.
У Нэнси два дня рождения: настоящий, в который я ее родила, зарегистрированный в Фонде, и официальный, более соответствующий дате моего бракосочетания с Брайаном Смитом. В конце девятнадцатого века это делалось легко — институт регистрации актов гражданского состояния в Миссури только зарождался. Большинство дат по-прежнему исходили, так сказать, из семейных Библий. Регистратор графства Джексон вел учет рождений, смертей и браков, о которых ему сообщали — а если не сообщали, то и не надо.
Истинную дату рождения Нэнси мы сообщили в Фонд, за подписью моей и Брайана и с подтверждением доктора Рамси, а месяц спустя доктор заполнил свидетельство о рождении в канцелярии графства, проставив в нем фальшивую дату.
Это было просто — Нэнси ведь родилась дома; я всех своих детей рожала дома вплоть до середины тридцатых годов. Так что больничной записи, способной нас разоблачить, не существовало. Восьмого января я оповестила о фальшивой дате радостного события нескольких знакомых в Фивах и послала извещение в «Лайл Каунти Лидер».
Зачем было так суетиться, чтобы скрыть дату рождения ребенка? Затем, что нравы того времени были жестокими — беспощадно жестокими. Миссис Гранди сосчитала бы по пальцам и разнесла повсюду, что мы поженились ради того, чтобы дать своей незаконной дочке имя, которое она не имеет права носить. Да-да. Это относится к ужасам мрачной эпохи Баудлера, Комстока и Гранди [94] — бестий, исказивших то, что могло бы считаться цивилизацией.
К концу века некоторые женщины стали открыто рожать детей, отцы которых не всегда были в наличии. Но это было не проявление истинной свободы, а просто другая крайность, и последствия такого поступка тяжко сказывались и на матери, и на ребенке. Старые обычаи ломались, а новых законов, которые могли бы их заменить, еще не появилось.
94
Шотландский редактор Баудлер в первой половине XIX века издал пьесы Шекспира, изъяв из них «непристойные места»; по инициативе американского сенатора Комстока был принят закон о «борьбе с безнравственностью» в литературе и искусстве; а персонаж пьесы Т. Мортона миссис Гранди неоднократно упоминалась как олицетворение ханжеского общественного мнения.