Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки

Граф Эйзенбергский очень любил свою первую жену.

Познакомились они в Бонне, когда он был еще студентом, и тогда же обручились, но поженились значительно позже. Проведя медовый месяц в морском путешествии в Норвегию и Италию, молодые супруги обосновались на собственной вилле на берегу Рейна

у подножия Семи гор.

Местность была воистину восхитительна. Из парка, засаженного серебристыми елями, которые по праву составляют гордость рейнских садов, видна была река и горы, те самые, на которых, по преданию, Зигфрид убил дракона.

Однажды ранней осенью граф, собиравшийся на днях уехать в Кёльн, вернулся домой раньше обычного.

Войдя в ворота парка, он оцепенел от ужаса при виде картины, открывшейся его взору.

Графиня сидела на поросшей мхом каменной скамье, а перед ней на коленях стоял молодой садовник, ворот рубашки его был расстегнут.

Ослепленный ревностью, граф бросился к преступной парочке и, даже не взглянув на жену, схватил парня поперек туловища и сбросил его со стены ограды прямо на дорогу, что проходила вдоль их владения.

Тело садовника, умершего сразу, нашли прохожие. Порешили на том, что причиной этой таинственной смерти стало самоубийство, совершенное в порыве отчаяния.

Семейное счастье графа было разрушено. С этих самых пор он перестал разговаривать с женой и вынуждал ее жить затворницей.

Разрыв отношений между супругами был полным и окончательным, хотя даже слуги не догадывались ни о чем.

Гордость, присущая им обоим в равной мере, делала прощение и примирение невозможным. Графиня оправдываться не пожелала, но ее презрительное отношение к мужу лучше всяких слов показывало, что виновной она себя не считает и, возможно, случись между ними объяснение, все бы благополучно разрешилось. Любовь ее, однако, умерла, между тем как страсть графа разгоралась все сильнее, тем более что он не был до конца уверен в своих подозрениях и жестоко страдал.

Снедаемый любовью и гордостью, граф сделался груб и жесток. Казалось, не было на свете унижения, которому бы он не подверг свою супругу. Жизнь ее стала невыносимой, и графиня решилась бежать от того, кто сделался ей ненавистен.

В пасхальный понедельник граф ушел из дома рано. Графиня стояла, опершись на ограду, и смотрела, как по Рейну проплывают

пароходы, а на палубах веселятся студенты и их юные подружки, они громко распевали хором, и эхо разносило голоса далеко-далеко.

А по дороге двигался табор. Живописные оборванцы цыгане гордо вышагивали рядом с кибитками, на которых восседали женщины и дети. Одни держали под уздцы лошадей, другие вели на веревках медведей, обезьян и собак. По пути они просили милостыню у прохожих, но все равно казались гордыми и благородными, как сама свобода.

Были среди них и старики, и молодые, а один цыган с большими золотыми кольцами в ушах вдруг пристально взглянул на графиню, и сердце ее забилось сильнее. Она вздохнула. Эти цыгане, их животные, звуки цитры и цимбал, доносившиеся из кибиток, показались ей самою судьбой. Она взмахнула рукой и, перебравшись через ограду, упала прямо в объятия цыгана с серьгами в ушах.

— У меня нет ничего, — сказала она. — Хочешь увести меня такой, какая я есть, и любить до конца дней?

— Хочу, — серьезно ответил он. — Но тебе надо запомнить, что на нашем языке «жизнь» и «смерть» обозначаются одним словом, «вчера» и «сегодня» — тоже одним, и «любовь» и «ненависть» — одним.

…Поиски, проводившиеся по приказу графа, были долгими, но безуспешными, никаких следов его супруги так и не нашли.

Прошло сорок лет. Волосы графа поседели. Его любимая, убежавшая с цыганами, забрала с собой все счастье.

С той поры не было ему удачи ни в чем. В делах своих знал он лишь горести и беды. Повинуясь необходимости и настойчивым уговорам семейства, он женился вторично, на одной из своих кузин, которую совсем не любил и которая умерла родами, оставив ему дочь. Граф окончательно поселился на своей рейнской вилле у подножия Семи гор, намереваясь завершить там свои дни, воспитывая дочь.

Однажды утром он отправился по делам в Кобленц и по дороге на станцию встретил цыганский табор со всеми их кибитками и зверьем.

Старая цыганка подошла к графу с протянутой рукой. Взглянув на нее, он был поражен, обнаружив в чертах ее лица, уродливых и обезображенных, сходство с той, которая некогда звалась графиней Эйзенбергской.

Это сходство потрясло его, но он заставил себя не думать об этом: что общего могло быть между старухой цыганкой, грызущей молоденькую ветку орешника, и графиней, которая, вне всякого сомнения, давным-давно утонула в Рейне и чье тело так и не нашли, словно бы она до сих пор спала заколдованным сном в хрустальном гробу в таинственной пещере, где рейнские гномы охраняли ее сон.

…Вместо того чтобы взять протянутую ей милостыню, цыганка резко отдернула руку, и монеты покатились по земле.

— Мое имя, — воскликнула старуха, — на нашем языке означает одновременно «счастье» и «горе». Счастье — для меня, горе — для тебя.

Граф продолжал свой путь. Он, конечно, расслышал эти поразившие его слова, но он очень спешил и рассердился на себя за то, что обращает внимание на болтовню какой-то сумасшедшей цыганки.

Он пошел быстрее и, поднимаясь в вагон поезда, отправлявшегося в Кобленц, позабыл об этой встрече.

Вечером по возвращении он обнаружил сгоревшую виллу. Огонь разрушил ее всю — от подвала до чердака, и развалины еще дымились.

Застигнутая огнем и испуганная дочь его, пытаясь спастись от пожара, выпрыгнула из окна. Она погибла на месте.

В толпе говорили, что неподалеку от виллы бродил цыганский табор и кто-то будто бы видел, как на пепелище, среди руин, какая-то старая цыганка плясала яростный танец, звонко тряся бубном.

Ее хотели схватить, но она проворно исчезла и скрылась в сумерках.