Та, которой могло не быть
Шрифт:
— Люблю. Ты знаешь, через десяток лет ты станешь не лучше их, а может, и раньше, судя по твоей одышке и расширенным сосудистым звёздочкам на лице. Ты бы, дорогуша, не злоупотребляла и не злорадствовала, а то молодость скоротечна, — говорить с ней мне было больше не о чем. Развернувшись, пошла к двери, слыша в спину ругательства и проклятия.
— Чтоб ты сдохла, вобла сушёная! Вон, Алёшка твой раскусил тебя, такую кралю себе завел, закачаешься. Не чета тебе. Красавица. Ноги от ушей. В норковом манто, на японце, не то, что ты на своей тарантайке в драповом пальтишке. По ресторанам ходят. А тебя он дома в четырёх стенах держал. А ты ему
— Глупая ты, Ада. Разве счастье в норковом манто и в ресторанах? — тяжело вздохнула и, не оглядываясь, ушла, захлопнув за собой дверь.
И всё же разревелась, когда за спиной закрылась дверь моей пустой квартиры. Алексей, мама, работа. Три потери за короткий промежуток времени. Конечно, смерть близких несравнима с предательством любимого человека и потерей любимой работы, но всё же.
Плакала тихо, скользя взглядом по крышке шкатулки с индийскими слонами и садами Махараджей с дивными цветами. Откинула крышку и сквозь слёзы заглянула внутрь, на секунду ослеплённая всполохом света. Зажмурилась и протёрла глаза, соображая, что могло так блеснуть. Сверху лежал небольшой фотоальбом наших с братом детских фотографий. Открыла его на первой странице, любовно погладив по строчкам с датами и нашими именами, написанных рукой мамы аккуратным каллиграфическим почерком.
Вот я у неё на руках, завёрнутая в легкую пелёнку с кружевным краем. Мама даже эту пелёнку зачем-то хранила. Вот она, под альбомом лежит. Протянула руку и вынула ткань. Тонкий батист, по краю отделанный тончайшим кружевом ручной работы, с золотым шитьём монограммы буквы “М”. Видимо, мама заранее готовила приданое, когда была мною беременна, любовно вышивая витой цветочный орнамент с маленькой птичкой на завитке, с ключом в клювике. На одном из углов пелёнки была приколота золотая английская булавка. Есть такая примета, что булавка — от сглаза. О, так вот, что так блеснуло! В головке булавки был вставлен бриллиант. Отстегнула её и пристегнула себе на водолазку. Пусть булавка будет всегда со мной, как память о маме, как оберег.
Перелистывая страницы альбома, остановилась на фотографии беременной мамы, которая держала на руках семилетнюю меня. Я так чётко помнила тот день и как нас фотографировал отчим.
Был солнечный сентябрьский день. Взрослые чего-то суетились, а я, с утра нарядно одетая в новый джинсовой сарафан, с заплетёнными косами, в которые мама вплела цветные ленточки, в белых гольфах и мягких тапочках-собаках, притаилась в своей комнате на подоконнике за шторой. Задрав голову вверх, я любовалась лучом света, который прорезал пространство. Казалось, только руку протяни — и возьмёшь его, но пальчики скользили по воздуху, ничуть не мешая лучику, в свете которого кружились, танцуя, пылинки.
Мама зашла в комнату, поглаживая большой живот, в котором крутился мой братик.
— Мама, а откуда берутся дети в животе? — задала я извечный детский вопрос, подглядывая за ней в щёлочку между шторами.
— Это подарок Богов, — мама мягко улыбалась, заглядывая ко мне в укрытие.
— А я тоже подарок? — рассматривала её светло-карие смеющиеся глаза, смотревшие на меня с теплотой, словно она пыталась запомнить, как я сейчас выгляжу.
— Да, ты — что ни есть, самый настоящий подарок, — мама ласково погладила меня по голове и притянула к себе, чтобы поцеловать в макушку. — Самый чудесный и неожиданный подарок в моей жизни, который я нашла. И никому не отдам...
Я совершенно не знала своего отца. Мама с бабушкой говорили, что он погиб в тот день, когда у них появилась я. Когда я шкодничала, бабушка всегда фыркала:
— Свалилась на нашу голову.
А потом обнимала меня и говорила:
— Мирочка, ты свет и надежда мамы, давай не будем её расстраивать.
Воспоминания затопили меня. Каждая фотография — это событие. Веха на пути наших жизней. Тот крючок, благодаря которому не просто скользишь по дороге жизни между понедельниками, а цепляешься за жизнь.
Долистав альбом, на последней странице я нашла сложенный вчетверо пожелтевший от времени лист хрустящей бумаги. Или он изначально был таким? Развернула, чтобы посмотреть, что же такого интересного в этом листе, что мама так бережно его хранила. Озадаченно стала рассматривать рисунок на бумаге: чётко начертанная от руки шестиугольная звезда, внутри которой было бурое, расплывшееся пятно, словно бумагу когда-то окропили кровью, с написанным латинскими буквами одним словом «Мирайя» и непонятными символами между лучами. В глубине души неприятно царапнуло. Зачем мама хранила эту бумагу, почему не выбросила? Что за ритуал проводился? И кто такая Мирайя? Неприятно было вдвойне, потому что моё имя и имя, написанное на пергаменте, были созвучны — Мира-Мирайя. Скомкала ненужную бумажку, чтобы выбросить, и засунула пока в карман пальто, в котором так и осталась, придя домой с улицы.
Поднялась с пола, где всё это время сидела, то плача, то улыбаясь, сложила содержимое шкатулки назад, до следующего ностальгического вечера. Пора спать. Завтра начнётся новый день, который принесёт много нового и, я верю, интересного. Первый день на новой работе под начальством Дарьи Соболевской, той самой подруги, о которой так нелестно отзывался Алексей.
Глава 3. Целебный пинок
— Мира, дорогая, ты не можешь мне отказать, — уговаривала меня моя подруга Дарья, по совместительству директор фирмы «МЕД-Инко», в которой я работала уже месяц.
— Дарья Игоревна, как моё руководство, вы, конечно, можете дать соответствующее распоряжение, и я подчинюсь. Но! Даша, как подруга, пойми, я не хочу ехать на эту конференцию. Там будет Алексей со своей пассией, — на последних словах я поморщилась, словно от зубной боли.
— Мира Андреевна, тогда тем более вам нужно быть там и показать себя во всей красе! Пусть видит, кого потерял, и что ты не сидишь дома в четырёх стенах и не рыдаешь в подушку по нему.
Даша оживилась и, соскочив со стула, поцокала десятисантиметровыми шпильками в сторону бара. Достала бутылку с белым вином, покрутила её в руках, оглядываясь на меня и примеряясь, достаточно ли его для нас двоих. Не удовлетворившись, поставила назад и вынула бутылку коньяка и два круглых бокала.
— Коньяк лучше всего снижает давление, — выдала она расхожее мнение, щедро плеснув янтарную жидкость на дно бокалов.
— Если в пределах семидесяти грамм, то да, снижает. Снимает спазм сосудов, ну, а если больше, то, наоборот, повышает, как и любой другой алкоголь. А если принимать часто, то и зависимость появляется, — на автомате выдала информацию, которую часто озвучивала своим пациентам.
Пока я рассказывала о действии напитка на организм, Даша организовала закуску — плитку чёрного бельгийского шоколада, изломав его в мелкий кубик.