Табак
Шрифт:
В открытое окно веяло прохладой июньского вечера, запахом резиновых шин и бензина. Шум на бульваре затих, из Зоологического сада доносился рык льва. Джаз в «Ариане» играл «Красные розы», и слащавая, надоевшая до отвращения мелодия звучала все назойливее, выделяясь среди замирающих шумов.
Костов закурил сигарету, с негодованием спрашивая себя, долго ли продлится это неприятное положение, в которое он попал полгода назад. Из-за болезни Марии его просторную квартиру на бульваре Царя Освободителя стали осаждать новые, обременявшие его посетители, которых Борис не мог принимать у себя дома. Сюда приходили играть в покер министр, несколько депутатов и целая орава журналистов. Поиграв часа два, они расходились, очарованные гостеприимством хозяина. Главный эксперт «Никотианы» привлекал всех изысканностью, свойственной людям прошлого поколения, умением давать взятки незаметно. Он умел проигрывать в покер или бридж. Если дело было важное, он проигрывал в течение всей
Квартира Костова стала любимым прибежищем и барона фон Лихтенфельда. Лихтенфельд и не подозревал, что в варварской стране можно встретить таких приятных людей.
И наконец, здесь появлялись – довольно регулярно и бескорыстно – красивые, но увядшие дамы из высшего общества, молодая оперная примадонна, несколько стареющих скучных снобов и один гвардейский офицер – известный наездник, время от времени украшавший квартиру своей темно-синей венгеркой.
Но это общество уже начало надоедать Костову. Высмеиванье света, питавшееся сплетнями, больше не развлекало его. Покровительство молодым девицам из мира искусств начинало надоедать. Участие в разных спортивных комитетах заставляло зря терять время, а любовные похождения утомляли.
Короче говоря, Костов старел и в этот вечер чувствовал себя более угнетенным, усталым и одиноким, чем когда-либо. Сегодня он ждал к себе министра – но не того с которым обычно играл в покер, – а на следующий пень ему предстояла поездка с Борисом и немцами. Министр собирался прийти поздно, после ужина, словно в ночном мраке ему было удобнее приходить сюда, чем при дневном свете. Решив провести время с пользой, Костов сел за письменный стол, зажег лампу и открыл папку с последними договорами, заключенными «Никотианой». Эти договоры ясно говорили о политическом будущем Болгарии и показывали, с какой невероятной ловкостью Борис сумел предохранить «Никотиану» от кризиса. Еще до того, как началось катастрофическое падение цен, он заключил довольно выгодные сделки с итальянским и польским торговыми представительствами, с голландскими, американскими и чехословацкими фирмами. В Америке ему помогал Коэн, зато в сделках с французами помешал Торосян. Судя по всему, армянин подкупил кое-кого и во Франции. Французское торговое представительство взяло его низкокачественные табаки и, неловко оправдываясь, отказалось от более выгодных предложений «Никотианы». Сделку с австрийцами сорвал мстительный Кршиванек. Но все это были мелкие неудачи. Борис потерял французское и австрийское торговые представительства, которым продавал небольшое количество товара средних сортов, но зато заключил договор с Германским папиросным концерном. Германский папиросный концерн обязался отныне и впредь покупать у «Никотианы» по восемь миллионов килограммов табака в год. Это был неслыханный удар по конкурентам, и он ошеломил всех. Холодный, молчаливый мальчишка, которому все предрекали катастрофу, неожиданно превратился в колосса и невозмутимо встал во весь рост в разгар суматохи и паники начинающегося экономического кризиса. Костов устало поднял голову от бумаг. Он подумал, что Борис похож на фейерверк, который рассыпает ослепительный свет и скоро сгорит во мраке бесцельной суеты. Зачем ему все это? Ведь когда Борис состарится, он почувствует такую же усталость, такое же безразличие, такую же досаду на мир, какие теперь испытывает он Костов. Возможно даже, ему будет еще хуже – он переутомится, или его погубит тяжкая болезнь, как папашу Пьера или старика Барутчиева, который теперь умирает. Нет никакого смысла работать только ради барыша. Мощно жить одинаково хорошо и с десятью, и со ста миллионами в кармане. К чему эта безумная жажда накопления, которой всегда страдают миллионеры? Хотя бы в этом отношении он, Костов, прожил свою жизнь разумно. Почти никто из крупнейших богачей Болгарии не объездил, как он, на машине всю Испанию, не путешествовал для собственного удовольствия по Египту и Марокко, не скитался, опьяненный лазурью и солнцем, с острова на остров в Греческом архипелаге. Но даже такая жизнь все-таки не спасает от скуки, от плохого настроения и чувства одиночества, которые терзают его сейчас. Может быть, надо было жениться, иметь семью и детей. Костов вспомнил главного бухгалтера «Никотианы», который почти ослеп от годовых балансов и теперь лечил глаза в какой-то клинике. У этого человека была большая семья, и, если он ослепнет, дети его останутся на улице. Но Костов никогда не видел его недовольным или подавленным. А может быть, семья и дети – тот же самообман. Может быть, инстинкт продолжения рода так же неразумен, как желание копить деньги. Какой смысл Борису желать детей от Марии?
Вспомнив о Марии, Костов помрачнел, потом разозлился, встал из-за стола и закурил. Ее умопомешательство вызывало затруднения в «дипломатической службе» «Никотианы». Борис не хотел ни удалить ее из Софии, ни принимать гостей дома. Поэтому Костов был вынужден исполнять обязанности хозяина на всех приемах и ужинах, которыми «Никотиана» стремилась завоевать симпатии иностранцев. За ужинами следовали обычно кутежи в кабаре, а потом – поездки по провинции. Нередко кто-нибудь из иностранцев оказывался страстным рыболовом, и Костову приходилось часами развлекать его на берегу какого-нибудь горного ручья, прикидываясь глубоко заинтересованным жизнью форели. В этом отношении ему особенно досаждал своей вежливостью Прайбиш, тогда как Лихтенфельд нахально требовал, чтобы ему устроили медвежью охоту. Борис категорически приказал потакать всем их прихотям.
Но подобная угодливость пахла раболепием, и это грязное дело было Костову не по нраву. Он с отвращением вспоминал сцены, которые наблюдал в Афинах и Стамбуле: там греческие табачные магнаты, перепившись, целовали колени у фон Гайера, а в отеле «Токатлиян» турецкие миллионеры поставляли женщин Лихтенфельду. И все это делалось ради того, чтобы продать товар Германскому папиросному концерну, чтобы с меньшими потерями спастись от угрожающих лап кризиса.
Ураган падения цен сначала разразился в Соединенных Штатах, потом пересек океан, забушевал в Европе и, стовно стихийное бедствие, охватил весь мир. Как возникла эта дьявольская пропасть между заготовительными и продажными ценами? Какая темная сила заставляла фермеров Айовы и Техаса сжигать свое зерно, в то время как в Индии и Китае миллионы людей умирали с голоду? В молодости Костов до отупения размышлял над этими вопросами, чтобы в конце концов успокоить свою совесть следующим выводом: насильственное уничтожение капиталистического строя повело бы к еще большему злу.
В этом году многие фирмы вовсе не осмеливались покупать табак, они бездействовали или закрывали свои филиалы. «Джебел» продал табак ниже себестоимости. «Фракийские табаки» отделались тридцатью миллионами убытка. «Эгейское море» зашаталось до основания, но выдержало удар, так как за ним стояло несколько крупных банков. «Родопы» кончили банкротством, потянув за собой банк, который их кредитовал. Было неясно, что стало с Торосяном. Одним армянин плакался на свою судьбу почтенного торговца, который теряет деньги, потому что честен; других уверял, что ожидает громадную прибыль от продажи табака в Америке. Впоследствии выяснилось, что он и не терял и не приобретал, а просто по привычке поднимал шумиху и продолжал скупать всякую дрянь для французского торгового представительства.
Гораздо хуже шли дела у Барутчиева. Однажды Костов навестил его в Чамкории. Барутчиев, закутанный в одеяло, пожелтевший и тощий, лежал в шезлонге на террасе своей виллы и смотрел с суровой печалью на весеннее небо над вековыми соснами, на синеющий вдали лабиринт снежных вершин и горные луга, усыпанные цветами. Костов сел возле него.
– Ну!.. – произнес Барутчиев. – Ваш шеф спас «Никотиану» от кризиса и заграбастал львиную долю прибыли… Кого же вы будете спасать теперь?
– Никого, – с грустью ответил Костов.
Его стесняла та миссия, с которой он пришел.
– Да! – Барутчиев горько усмехнулся. – Это золотое правило в торговле! Когда кто-нибудь тонет, сунь его головой в воду, да поглубже, чтобы одним конкурентом меньше стало. Но так не решался поступать даже старик Пьер. Ну как? Вас интересуют мои партии товара средних сортов?
– Интересуют. Именно за этим я и пришел. Шеф согласен купить их по восемьдесят два лева.
– По восемьдесят два?… – Смех исказил желтое лицо умирающего миллионера. – Обработанные партии обошлись мне по девяносто левов, а вы продадите их Германскому папиросному концерну по девяносто три, согласно договору, который вы с ним заключили. Блестящий ход, а?
Барутчиев внезапно закашлялся.
– Не волнуйтесь, – сказал Костов.
– Ничего! – Больной махнул рукой. На его щеках появились розовые пятна. – Значит, по восемьдесят два? А почему он не предложил, чтобы я подарил ему этот товар, чтобы отдал его даром? Слушайте, Костов!.. Скажите своему шефу, что я лучше сожгу свой табак, но ему не продам ничего. Скажите немцам и моему брату, что я на них плюю, потому что они отказались покупать мой табак без посредничества «Никотианы». Скажите им, что они могут подкупить всех министров и все Народное собрание, а меня разорить – и все-таки останутся мерзавцами и канальями, которые наживают богатство только подлостью…
Больной снова закашлялся. Костов знал, что волнение может вызвать у него кровотечение, и пожалел, что пришел. Бормоча какие-то извинения, он встал, чтобы уйти.
– Останьтесь, Костов! – Больной сплюнул в платок розовую мокроту. – Вы не виноваты… Хотите коньяку?
Барутчиев позвонил. Немного погодя на террасе появилась медицинская сестра, которая ухаживала за ним. Миллионер попросил ее принести коньяку для гостя. Он успокоился и стал задумчиво смотреть на вершины сосен.
– Сейчас для вас важнее всего поправиться! – пытался успокоить его Костов.