Табакерка из Багомбо
Шрифт:
— Мы тут все болтаем и болтаем, а вам не даем вставить ни словечка, — продолжала она. — Чем вы занимались в армии?
Дюран опешил. Он ни словом не упомянул об армии, да и на его линялой защитной куртке не было никаких знаков отличия.
— Ну, я был в Корее, — осторожно проговорил он, — а теперь уволен вчистую из–за ранений.
Слова его произвели впечатление, и все четверо впервые посмотрели на него почтительно.
— Не хотите рассказать нам о войне? — спросил Эд.
Дюран вздохнул. Он не хотел рассказывать о войне Эду, Тедди и Лу, зато очень хотел , чтобы этот
— Ну, — сказал он вслух, — кое о чем, конечно, лучше будет умолчать, а так — почему бы и не рассказать?
Он откинулся на спинку стула и закурил, прищурившись, будто вновь смотрел сквозь редкую завесу маскировочного кустарника на передовом наблюдательном посту.
— Что ж, — сказал он наконец, — мы стояли тогда на восточном побережье, и…
Дюран никогда прежде не пробовал рассказать эту историю и теперь, отчаянно стремясь говорить бойко и гладко, прибавлял к повествованию такое множество деталей, значительных и не очень, что его история в конце концов превратилась в громоздкое, неуклюжее описание войны такой, как она есть — бессмысленной кровавой сумятицы. Рассказ выходил в высшей степени реалистичный, но, увы, нисколько не занимательный.
Он говорил уже двадцать минут, а слушатели, между тем, прикончили кофе и десерт, выкурили по две сигареты на каждого, и официантка терпеливо торчала возле столика, ожидая оплаты счета. Багровея и злясь на себя самого, Дюран взахлеб торопился рассказать о тысячах людей и событий, разбросанных по сорока тысячам квадратных миль Южной Кореи. Его слушали с отсутствующим видом, оживляясь лишь тогда, когда в рассказе появлялись намеки на скорое его завершение. Увы, все эти намеки неизменно оказывались ложными. Наконец, когда Марион в третий раз удержала душераздирающий зевок, Дюран поведал о снаряде, вышвырнувшем его из штабной палатки, и смолк.
— М–да, — промямлил Тедди, — тому, кто это не видел своими глазами, трудно и представить, что такое война.
— Словами этого не передашь, — согласилась Марион и вновь похлопала Дюрана по руке. — Вы так много пережили… и так скромно об этом рассказываете.
— А, пустяки, — буркнул Дюран.
После недолгой паузы Марион встала.
— Майор, — сказала она, — это была в высшей степени занимательная беседа… и все мы желаем вам счастливого плавания на «Веселом Роджере».
На этом все и закончилось.
Вернувшись на борт «Веселого Роджера», Дюран залпом прикончил невкусное, выдохшееся пиво и сказал себе, что готов сдаться — продать катер, вернуться в госпиталь, надеть халат… и до Судного дня играть в карты и листать старые журналы.
В самом угрюмом настроении он принялся прокладывать по картам обратный курс на Нью–Лондон. И лишь тогда обнаружил, что всего в нескольких милях отсюда родной городок его приятеля, который погиб еще на Второй мировой. Какое–то мрачное совпадение было в том, что на обратном пути к бессмысленной жизни он сможет навестить этот призрак прошлого.
Дюран прибыл в городок ранним туманным утром, накануне Дня Памяти. Он и сам себе казался призраком. Он пристал к берегу так неуклюже, что
Главная улица городка была пуста, только трепетали на ветру флаги. И лишь двое случайных прохожих на ходу окинули взглядом хмурого незнакомца.
Дюран зашел на почту и обратился к деловитой пожилой даме, которая проворно сортировала письма и посылки.
— Прошу прощения, — сказал он. — Я ищу семью Пефко.
— Пефко? — переспросила почтмейстерша. — Пефко? Что–то я здесь таких не припомню. Пефко… Они приезжают сюда на лето?
— Н–нет, не думаю… то есть, уверен, что нет. Может быть, они уехали отсюда.
— Ну, кабы эти Пефко здесь жили, уж я бы об этом знала. Они заходили бы за своей почтой. В нашем городке всего четыреста жителей, и я никогда не слышала ни о каких Пефко.
Тут вошла секретарша из адвокатской конторы напротив и, присев на корточки рядом с Дюраном, принялась возиться с замком почтовой ячейки.
— Энни, — окликнула почтмейстерша, — не знаешь ты в округе кого–нибудь по фамилии Пефко?
— Нет, — ответила Энни, — разве что они живут в одном из летних домиков, на дюнах. Там постоянно меняются жильцы.
Она выпрямилась, и Дюран увидел, что эта женщина хороша собой — неброская, не показная красота. Дюран, однако, был сейчас так прочно убежден в собственной ничтожности, что почти не обратил на это внимания.
— Послушайте, — сказал он, — мое имя Дюран, майор Нэйтан Дюран, и один мой близкий друг по армейской службе был родом из этих мест. Его звали Джордж Пефко. Он сам сказал, что родом отсюда, и то же самое было записано в его бумагах.
— Ах, вот оно что, — протянула Энни. — Погодите–ка, погодите… Ну да, конечно! Теперь я вспомнила.
— Вы его знали? — быстро спросил Дюран.
— Я о нем слышала , — поправила Энни. — Да, я знаю, о ком вы говорите, этот парень погиб на войне.
— Я воевал вместе с ним, — сказал Дюран.
— А все–таки я не могу припомнить этого имени, — заметила почтмейстерша.
— Самого Джорджа Пефко вы можете и не помнить, — согласилась Энни, — зато наверняка помните его родных. И они действительно жили в домике на дюнах. Бог мой, как же давно это было — лет десять, а то и пятнадцать назад! Помните большое семейство, которое уговорило Пола Элдреджа пустить их на зиму в один из его летних домиков? У них было шестеро ребятишек, если не больше. Вот это и были Пефко. Просто чудо, что они не замерзли до смерти, ведь в домике для обогрева был только камин. Глава семейства приехал сюда собирать клюкву, да так и застрял на всю зиму.
— Ну, нельзя сказать, чтобы они были родом из этих мест, — возразила почтмейстерша.
— Джордж так считал, — заметил Дюран.
— Что ж, — отозвалась Энни, — парнишка, по–моему, был вправе так думать. Эти Пефко явно нигде не заживались подолгу.
— В этом городе Джордж записался в армию, — сказал Дюран. — Может быть, поэтому он и называл ваш город своей родиной.
По той же причине сам Дюран всегда считал своей родиной Питтсбург, хотя на это звание мог претендовать еще добрый десяток городов.