Таежный бродяга
Шрифт:
— Послушай-ка. А ты — убивал?
— Да как тебе сказать. — Вопрос удивил меня, озадачил. И я растерялся на миг. — Мне как-то непонятно — зачем это тебе?
— Но все же, — интересно! Скажи, скажи: это случалось?
— Ну, если хочешь, — нехотя кивнул я. — Бывало… Случалось… Я ведь всю жизнь свою, в общем — то, прожил — как на войне. Но я никогда не трогал безоружных, беспомощных. Никогда — запомни! Если уж и случалось, то только с врагами. С настоящими врагами. С теми, кто сами за мной охотились. А таких щадить нельзя — это старая солдатская заповедь. Ну, и вот…
— Ну, и вот тебе объяснение, — сказала она сейчас же. — Ты спрашиваешь: что я нашла в тебе?.. Почему?.. Потому что ты — такой. И я тебе верю. Хоть папа и говорит…
— А что он говорит? — насторожился я.
— Да пустяки, — стесненно сказала она. — Просто — что ты, мол, человек опасный… Но я же вижу, понимаю. Сколько тебе, наверное, пришлось пережить и выстрадать!
Вернулись мы на сей раз позже обычного. И стоя на лестничной площадке, нашаривая ключ, я проговорил, с тоскою глядя на нее:
— Черт возьми, что за жизнь у нас нелепая! Проводим время на улице, на стороне, а дома каждый сидит взаперти, отдельно… Под замком — как в тюрьме! Слушай, милая, приходи ко мне нынче ночью. Или давай, я сам — к тебе…
— Что ты, что ты, — испуганно затрясла она головой, — как можно!
— Но почему? Если ты меня действительно любишь… Двери-то наши — рядом.
— А про папу ты забыл? Он же ведь не спит.
— Как не спит? Хотя — да… Я тоже как-то заметил. У него что же, манера такая? Он, может, болен?
— Да нет, — сказала Наташа, — это у него недавно началось. С тех пор, как ты появился.
— Значит все — из-за меня?
— Ну, да. Как ты не понимаешь!
— Но чего он боится-то?
— Да вот именно этого… — Ресницы ее дрогнули, на щеки взошел медленный румянец. — Того, о чем ты только что говорил… Папа тоже ведь не дурак! И он теперь специально не спит — следит за нами. Караулит каждую ночь! А днем — отсыпается. Из-за этого он и на службу перестал ходить; взял внеочередной отпуск за свой счет…
Разговор этот велся глухо, на полутонах. Покосившись на дверь, Наташа поморщилась. И потом — просяще, поспешно, ласково:
— Знаешь, — сказала в половину голоса, — мне и сейчас не хочется, чтобы нас видели вместе. Все-таки — поздно! Сделаем так: я войду, а ты покури тут, побудь. И погодя — через полчасика… Ладно?
Обстоятельства эти вскоре стали известны и моей матери, и однажды, при встрече, она спросила меня:
— Что у тебя происходит с Наташей?
— Да ничего особенного, — пожал я плечами, — дружим… гуляем…
— Смотри! — Она погрозила пальцем. — Не испорть девочку. Наташка ведь еще маленькая, глупая, еще даже школу не кончила.
— Я вовсе не собираюсь ее портить, — возразил я, смутясь и, одновременно, раздражаясь. — С чего ты это взяла?
И потом — потянувшись за папиросами:
— А кстати, сколько же ей лет?
— Семнадцатый пошел…
— Ну, не такая уж и маленькая, — пробормотал я, закуривая.
— Но все же — еще несовершеннолетняя, учти, — сказала строго мать. — Тут ты можешь нарваться на историю… А тебе только этого не хватает! Почему ты всегда ищешь сложности?
— Ничего я не ищу, — отмахнулся я. — И вообще, кто тебе сказал — Ягудас?
— Да, — кивнула она. — Звонил на днях. Он беспокоится. Боится тебя… А я теперь тоже боюсь — за тебя самого!
— Что это вы все такие напуганные? — сказал я. — Не пойму. В чем, собственно, дело? Ну, есть девочка… Неиспорченная, кстати! И у нас с ней — хорошая дружба. Скорее даже — любовь… Да, да, любовь!
— Любовь под одной крышей, — сказала, поднимая брови, мать.
— А хотя бы. Какая разница? Если все у нас с ней пойдет хорошо, и если я, в дальнейшем, развернусь, устроюсь…
— А как у тебя вообще дела, — перебила она меня. — Есть какие-нибудь новости?
— Да пока никаких, — признался я нехотя, — но с другой стороны, это понятно. Я ведь только еще начинаю: разношу по редакциям стихи, знакомлюсь со средой. В моем деле очень важны творческие контакты, — надеюсь, ты понимаешь? Ну, вот… А на это требуется время.
— Между прочим — о контактах, — сказала она быстро. — Чуть не забыла… Прости! Я недавно разговаривала — знаешь с кем? С Василием Казиным. Есть такой поэт.
— Ну, как же, — Казин! Поэт знаменитый! И если не ошибаюсь, он знал когда-то отца?
— Они вместе начинали, — пояснила мать, — еще в период «Кузницы». И вообще дружили. Ах, тогда веселая была пора! Казин бывал у нас, даже ухаживал за мной…
— Ага! — Я прищурился усмешливо. — Интересно.
— Так вот, он будет рад с тобой повидаться. Узнал, что ты — пишешь, и заинтересовался. Я дала ему телефон и адрес. Но что ты все ухмыляешься?
— Просто так, — сказал я, — без задних мыслей. Но, конечно, подумал кое о чем… Подумал…
— О чем же? — спросила она подозрительно.
— Да хотя бы о том, как несправедливо все устроено. В сущности, каждый ведь — грешит, позволяет себе, что хочет. Но почему — то позволяет именно — себе, а не другим! Другим — нет… Тут сразу же начинаются проповеди.
— Но при чем здесь Казин? — спросила мать растерянно и словно бы смущенно. — Если ты полагаешь…
— Я вовсе не о нем, — сказал я, — и не о тебе… Я — в принципе! Ведь что сейчас творится? Все почему — то восстали против нашей любви и все в ней видят только плохое. А на наши чувства всем, в сущности, плевать! Почему? Может, потому, что каждый судит по себе? Взять хотя бы того же Ягудаса… Он что, по-твоему, святой?