Таежный бродяга

Демин Михаил

— Но в чем все-таки дело? — спросил фальцетом Казин, — я что-то не пойму…

— А вам понимать и не обязательно, — отозвался капитан. Глаза его сузились, угол рта пополз вбок. — Главное, чтобы мы понимали. Вот так. А мы зря не приходим!

И при этих его словах Казин сразу потускнел, осунулся. Лицо его посерело, подернулось пылью; на нем как бы проступила печать времени, печать многих прожитых лет…

Старый пролетарский поэт, он испытал на своем веку немало! Он видел, как утверждалась эта власть, как крепла система и зрел и ширился террор. Явственно видел, какие масштабы обрело все это с течением времени. Видел, как воцарялся страх на земле, как исчезали люди, пустели дома… Поразительное дело, — под волну сталинского террора в первую очередь попали пролетарские писатели, именно те, кто славил революцию и воспевал новую жизнь! Многолюдное, мощное объединение «Кузница» — то самое, в котором Казин состоял когда-то вместе с моим отцом — в тридцатые годы подверглось жесточайшей чистке и было истреблено почти полностью. Уцелело два — три человека, не больше. Василия Казина судьба уберегла, помиловала, он спасся каким — то чудом — но, конечно, остался травмированным навсегда. И то, что произошло сейчас, у меня на дому, мгновенно и жутко напомнило ему былое…

Хотя почему, собственно, — былое? Речь — то ведь идет здесь о начале пятидесятых годов; Сталин еще жил тогда (ему оставалось до смерти всего лишь несколько месяцев — но мы ведь не знали об этом!) Сталин жил еще, и дух эпохи был, по сути, прежним…

— Писатель, значит, — проговорил капитан, листая удостоверение Казина — небольшую, красную, тисненной кожи книжечку. — Так… Ну, а здесь. — Он кивнул в мою сторону. — У вас — что? Какие дела?

— Да в общем, никаких, — растерянно забормотал старик. — Зашел в гости — и все… Какие тут могут быть дела?

И глядя на него, я понял: теперь у нас и действительно дел уже не будет никаких. Он напуган. Он больше не поможет мне ничем.

Капитан вернул ему билет. Поднес руку к козырьку. Щелкнул каблуками. И круто поворотившись ко мне, сказал:

— Ну, а вам придется пройти со мной.

— Вы что же хотите, — спросил я, — арестовать меня, что ли?

— Там видно будет, — пожал плечами капитан, — разберемся. Проверим.

Он осмотрелся — окинул цепким, щупающим взглядом комнату.

— Кстати и здесь — в помещении — тоже надо проверить кое — что…

— А ордер на обыск у вас имеется? — быстро спросил я.

— Ишь, каков! — усмехнулся капитан. И подмигнул своему напарнику. — Разбирается в законах; стреляный волк…

И затем добавил — как бы играючись, шутя:

— Формального обыска мы делать вовсе и не собираемся — успокойся. Просто, хотим посмотреть… Вот, например, — интересно: что у тебя в столе?

— А что там может быть? — Я развел руками. — Не знаю… Да Господи, смотрите, пожалуйста!

И тут же я вспомнил, сообразил: в столе лежит мой нож. И меня всего словно бы обдало холодом. Я сказал — осторожно, вкрадчиво, с запинкой:

— Пожалуйста — о чем разговор! Но… Что вас, все же, интересует?

— Многое интересует, — веско произнес капитан. — Многое. Но если конкретно — некоторые острорежущие предметы…

Напарник его (толстогубый, веснушчатый, с сержантскими лычками на погонах) уже стоял, пригнувшись, возле стола; гремел ящиками, рылся в них, шуршал.

"Вот, сейчас, сейчас! — Я напряженно, с волнением следил за каждым его движением. — Сейчас он распрямится, вынет руку — и там блеснет финяк, тот самый "острорежущий предмет"…

Я волновался не зря, не случайно. Дело в том, что финские ножи считаются — на основании уголовного кодекса — запрещенным "холодным оружием". Оружием, подлежащим официальной регистрации, наравне с огнестрельным. Тайное хранение его преследуется законом; за это обычно дают по суду до двух лет тюремного срока.

Мысль эта зигзагом прошла у меня в голове и тотчас же — заслоняя ее — всплыла из глубины другая:

"Но, черт возьми, как же они узнали? Кто им мог сообщить об этом — кто? Кто?"

И явилась третья, горестная и трезвая мысль: "Кто же еще мог, кроме Наташи? О ноже, — о том, где он хранится, — знала ведь только она. Только она одна!"

Сержант, наконец, распрямился — извлек из ящика руку… Рука его была пуста.

Пуста! Это было непостижимо. Я посмотрел на раскрытую его ладонь, на корявые пальцы с темными панцирными ногтями — и словно бы облачко прошло по моему сознанию. На мгновение мне почудилось, что все это бред, галлюцинация. Нож есть, конечно, — он лежит в ладони! — но только я его почему-то не вижу…

В следующую секунду — той же самой рукой — сержант поскреб в затылке. Перекатил глаза в сторону начальника. И между ними произошел стремительный беззвучный диалог. Они изъяснялись глазами и знаками.

"Нет?" — спросил капитан, изгибая бровь. «Нет», — ответил сержант, помотав головой. "А ты — уверен?" — прищурился капитан. — "Ты хорошо искал?" — "Так точно," — заявил сержант, упрямо подняв подбородок, выпятив грудь. — "Ошибки быть не может!"

— "Ну, ладно", — кивнул капитан. И посвистал, топорща усы, вытянув губы. И задумчиво сдвинул фуражку на лоб. — "Жалко, конечно… Но что ж поделаешь!" — Решительным жестом оправил он ремни портупеи, скрипнул револьверной кабурой. — "Ничего, обойдемся и без этого!"

Он подступил ко мне вплотную и твердо взял меня за рукав.

— Теперь — пойдем, — сказал он, — прошу… И давай сразу договоримся: без фокусов! Я шуток не люблю!

Тон его был жесток, суров. Но лицо выражало недоумение; исчезновение ножа озадачило его, сбило с толку. Впрочем — так же, как и меня самого!

Меня, пожалуй, даже еще сильнее…

Мы вышли вместе с Казиным. На улице старик сразу отстал, свернул куда-то. И последнее, что я увидел — была исчезающая, тающая во мраке, согбенная его спина.

ДОПРОС

— Ну, так что, — сказал капитан, — как будем говорить? Начистоту, по душам, или — как? Может, хватит кривляться? Куда ты все-таки перепрятал нож?

— Я кривляться вовсе и не собираюсь, — возразил я гневно. — У меня все — чисто… Но ведь с вами нормально говорить невозможно, нельзя!