Таежный бродяга
Шрифт:
Ирина загасила папиросу. И тотчас же, прикурила вторую. Затянулась порывисто — окуталась в дым.
— Лучше останемся пока друзьями. Ну, а дальше — будет видно… Ты ведь уезжать еще не собираешься?
— Да вроде — нет… Все, в общем-то, зависит от обстоятельств.
Она затихла, прислонясь ко мне. Возникла пауза. И в тишину проникло дуновение блюза; музыка была томительна, чуть надрывна…
Ирина вздохнула легонько. И потом — неожиданно — спросила шепотком?
— Кто ты, а? Откуда ты?
— Как, то есть, откуда, — усмехнулся я, — как — откуда? Из Москвы.
— Я не об этом…
— А о чем же?
— Я — вообще… Что-то в тебе есть такое, чего я не пойму. Какая-то тайна, что ли, какая-то скрытая печаль… Не знаю, не знаю. Словно бы ты — из другого мира.
Ну, начинается, — с досадой подумал я. — Как эти бабы все-таки чуют все, угадывают — удивительно! И тут же пришло искушение: "А может, хватит кривляться? Может, сказать ей правду?" Но какой-то новый, возникший из глубины голос остановил меня: "Нет, погоди. Была бы она твоя, была бы ручная — другое дело… Но пока не суетись. Самое главное сейчас: не наломать дров!"
Хмельная слабость моя прошла. Я убрал с ее плеча руку, и тоже потянулся за папиросами.
— Ты в Москве чем, конкретно, занимался? — допытывалась Ирина.
— Писал — как обычно. Еще рисовал немного. Я вообще-то, по специальности — график.
— А газету ты хорошо знаешь?
— В принципе — да…
— Так. — Она сдвинула брови — задумалась о чем-то. — Ну, а почему бы тебе не поработать, к примеру, у нас в редакции, а? Ты бы согласился?
"Конечно!" — хотел я крикнуть. Но — сдержался. И проговорил с ленцой:
— Пожалуй. Если найдется такая возможность…
— Я думаю — найдется. Но сначала надо подождать, пока пройдут стихи.
— А ты уверена, что они все-таки — пройдут?
— Еще бы! Раз уж я подписала…
— Но ты же сама говорила — о сюрпризах!
— Ах, это все пустяки… Да чего гадать? Воскресенье уже — сегодня. Ночь прошла.
Ночь прошла. И актерский шумный дом спал, был тих, когда я уходил от Ирины. Только у крыльца, в лиловой предутренней мгле, бубнили чьи-то голоса… Там, судя по всему, шел диалог двух педерастов. Один был чем-то обижен — визгливо сыпал упреками, а другой оправдывался и басовито ворковал.
Я ушел окрыленный… Впереди открывались кое-какие перспективы — и оставалось только ждать появления стихов.
Я ждал их с нетерпением, с жадностью. Но и с некоторой тревогой — тоже! Я ведь знал уже себя, свою участь, и все время пребывал в сомнениях. Что-то непременно произойдет в последний момент, — думал я с горькой иронией, — что-то обязательно случится! Или сгорит типография, или — помрет редактор…
Утром я поспешил к киоску. Схватил свежий, пахнущий типографской краской номер газеты — развернул его с треском. И не увидел своих стихов. Не нашел их.
Нет, в редакции ничего не изменилось; типография была цела, и редактор — жив по-прежнему. Имя его, набранное жирным шрифтом, стояло на привычном месте… И только моего имени не было нигде!
ЕСТЬ У ТЕБЯ ВРАГИ, НО ТЫ ИХ НЕ БОЙСЯ…
В тот же день мне позвонила Ирина.
— Обидно, конечно, — сказала она, — но вообще — так бывает… Газета есть газета! Наверное, не хватило места, поступили какие-нибудь срочные материалы… В понедельник я выясню. И все равно стихи твои на следующей неделе появятся, пойдут. Так что — потерпи!
И наступила, и прошла новая неделя. И терпение мое начало иссякать… И хотя я, при встречах с Ириной, старался выглядеть спокойным, — мне это, день ото дня, давалось все с большим трудом. Деньги таяли, уплывали с катастрофической быстротой! Режим экономии дошел до предела, и теперь я буквально сидел на хлебе и воде… А в гостинице на меня уже стали посматривать косо. И раза два спрашивали: когда же я, наконец, расплачусь за номер — погашу должок? И я стесненно и путано лопотал что-то в ответ; объяснял, что ищу работу и сейчас денег нет, конечно, но скоро они обязательно будут!
Будут ли? — в этом я, признаться, вовсе не был уверен. С газетой дело безнадежно затягивалось (там мне постоянно что-нибудь мешало), а перехватить у кого-нибудь деньжат, занять их — было практически невозможно. Шарора я больше не встречал; он обитал где-то на своей стройке. А редакционные ребята — те, с кем я пьянствовал по приезде, — ко мне заметно охладели, даже как-то стали сторониться меня…
Ну, а с Ириной говорить на эту тему мне пока не хотелось; мы с ней все-таки еще не были настоящими друзьями. Отношения наши, по сути, только начинались. Это все было так, словно бы где-то, далеко и неясно, дрогнула и запела тонкая струна. И хорошо расслышать ее, понять — было нелегко поначалу! Мешало расстояние — его следовало сократить… А для этого требовалось время.
Да и вообще все у нас складывалось не просто… После того, первого ужина, она уже не приглашала меня к себе домой; испугалась пересудов и сплетен (и в этом был, конечно, свой резон!) и, по той же причине, — избегала посещений гостиницы.
Теперь мы изредка встречались в заречном районе, у старого моста. Бродили там, в потемках, стояли на мосту, над кипящею, дымной, клокочущей Ангарою.
Было бабье лето — предосенняя, томительная пора. И над речными откосами реял тополиный пух, а небо перечеркивали, полосовали падающие звезды. Косые эти млечные огни густо сыпались из бездны и отражались в бешено мчащейся воде.
В один из таких вечеров Ирина протянула мне газетный, сложенный вдвое, лист.
— Посмотри-ка, — сказала она, морща губы в улыбке.
Я посмотрел — и вздрогнул от радости.
Наконец-то я увидел свои стихи напечатанными, набранными черным по белому. Увидел — в первый раз в своей жизни!
В газете помещен был цикл из трех стихотворений… Я тут же — в голубоватом лунном свете перечел их заново. И медленно, со смаком, повторил вслух заключительные строчки: