Таежный гамбит
Шрифт:
Едва занялась заря, Острецов приказал выкатить три своих орудия и предпринял обстрел мизиновских укреплений. Опять же не для разгрома укреплений, а чтобы вызвать генерала на откровенность: а ну-ка, что ты теперь будешь делать? Острецов знал, что этот обстрел мало что даст: умение окапываться у фронтовых офицеров достигает совершенства, снаряды не принесут им увечий, только выйдут зря. И после двух-трех залпов приказал прекратить огонь.
В селе было тихо. Но Острецов знал, что это обманчивая тишина: белые ждут атаки, и едва красные кинутся на штурм — откроют губительный огонь. «Нет, — решил Острецов, — я не пойду на штурм, я поступлю осмотрительнее!»
После прекращения орудийной пальбы стрелки Мизинова, лежавшие в цепи с винтовками наизготовку, увидели приближающегося к селу всадника. В руке он держал длинный флагшток, на котором трепетало белое полотнище.
Мизинов принял парламентера во дворе штаба и удивился его внешнему виду: на плечи красноармейца, поверх гимнастерки был накинут распахнутый пушистый гусарский ментик [76] . Всадник соскочил с коня и бодро представился:
— Комиссар отряда Пшеничный.
76
Ментик — короткая куртка, опушенная мехом, часть гусарского обмундирования, пристегивалась поверх доломана (однобортной куртки со стоячим воротником и шнурами).
— Слушаю вас, господин Пшеничный, — слегка поклонился Мизинов.
— Да полноте вам, какие уж мы господа! — ерничал комиссар. — Можно запросто — «товарищ Пшеничный».
— Слушаю вас, — уже жестче повторил Мизинов.
Аркадий, видя, что приглашать в избу его не собираются, кашлянул, напустил на себя официальный тон и сухо произнес:
— Командир отряда Степан Острецов предлагает вам перемирие.
— На каких же условиях и для чего? — перебил Мизинов.
— Дабы дать вам время подумать, не губить людей и сдаться добровольно, — не смутился Пшеничный. — Всем сдавшимся будет гарантирована жизнь…
— Даже мне? — глаза Мизинова хитровато сверкнули.
— До справедливого революционного суда, разумеется, — уточнил комиссар.
— А если мы откажемся?
— Будут приняты жесткие меры к подавлению контрреволюционного выступления!
— Интересно вы говорите, — возмутился Мизинов. — Мы не принимали вашей, как вы выражаетесь, революции. И за что же нас наказывать?
— Ну, в таком случае, за сопротивление Советской власти, — не растерялся Пшеничный. — Поймите одно: вам не победить Красной Армии. Лучше прекратить напрасную бойню людей. Сдайтесь и вас простят!
— Благодарю за совет, товарищ… э?
— Пшеничный, — подсказал комиссар.
— Благодарю за совет, — повторил Мизинов. — Мы подумаем. Вы ведь понимаете, я тут не один, а мнением своих офицеров я дорожу.
— Сроку вам дается сутки, — сердито заявил комиссар, вскочил в седло и затрусил обратно.
— Значит, до завтрашнего утра, — промолвил задумчиво Мизинов, когда комиссар скрылся из виду. — Прошу в штаб, господа, нам есть, о чем поговорить, — пригласил он офицеров.
В штабе расселись вокруг стола на лавках. Перед Мизиновым сидели Худолей, Татарцев, Брындин, несколько офицеров — командиров немногих оставшихся подразделений. Чуть в стороне, возле двери, приютился на табурете доктор Иваницкий.
— Что скажете? — Мизинов невесело оглядел собравшихся.
— Ваше превосходительство, настаиваю прорываться на восток! — категорично произнес Худолей.
— Поздно, господин полковник, — спокойно, но не менее категорично ответил Мизинов. — Это нас не спасет.
В штабе повисло тягостное молчание. Через минуту Мизинов снова заговорил, не спеша, взвешивая каждое слово:
— В шахматах это называется гамбит. Когда для победы жертвуют какой-нибудь фигурой. Простите мне сравнение, но мы с вами оказались нынче в роли этой самой жертвенной фигуры. Не подумайте, что наша теперешняя участь была нам навязана с умыслом, сознательно. Нет, я убежден, что во Владивостоке надеялись только на лучшее, верили в победу. Иначе не вложили бы в наше предприятие столько средств. Но мы с вами участвуем в какой-то зловещей, трагичной шахматной игре, где нами, пешками, опять же простите мне, управляет какой-то невидимый, нависающий над нами и давящий рок. Он тяготеет над всеми, не только над нами. Генералы Молчанов и Вержбицкий тоже подпали под его немилосердную стопу, другое дело, что они ферзи и короли, а мы лишь пешки. Что поделать, у каждого своя задача. Думаю, что своюмы выполнили честно и до конца. Хабаровск пал, и всякое сопротивление бессмысленно. Поймите, господа, в таком положении (а оно все-таки безнадежно, думаю, вы со мной согласитесь) я не имею никакого морального права посылать вас на смерть. Силы не равны, прошу вас это учесть. Боем уже ничего не достигнешь, и лишняя кровь ничего не решит. Во избежание ненужного кровопролития я, как командир отряда, приказываю сложить оружие.
— Но сдаваться просто так… Это не по-офицерски, — возразил Худолей.
— А бросать людей на бессмысленную смерть — это не по-командирски, отвечу я вам, — промолвил Мизинов. — В любом случае, последнее слова остается за мной. Когда меня убьют — другое дело, полковник. Вы мой заместитель, и командуйте тогда как угодно.
— Но, по крайней мере, вы оставляете за нами право… — резко спросил Худолей, но Мизинов прервал его:
— Конечно, господин полковник, ваше право у вас никто не отнимал. Вы же имеете в виду ваше право застрелиться? Я правильно вас понял?
— Совершенно верно, ваше превосходительство.
— Какой же ответ вы дадите завтра поутру? — спросил доктор Иваницкий.
— В качестве ответа, когда явится парламентер, я еще раз прикажу вам сложить оружие, — ответил Мизинов и обвел офицеров взглядом. Они твердо смотрели ему в глаза.
— Благодарю вас за понимание, господа, — грустно улыбнулся Мизинов. — Благодарю вас за все тяготы, которые вы претерпели в этом походе. Мне невероятно грустно, и в то же время душу охватывает чувство какого-то восторга, отрешения от всего мелкого. Вокруг меня замечательные люди, отдавшие все для победы, оставивших семьи, кинувшихся навстречу опасности и неизвестности, безропотно перенесших холод, голод, жестокие бои. Вы достойны восхищения. Я горжусь вами. Вы поистине герои… О вас сложат легенды…
— Ваше превосходительство, — озабоченно произнес Татарцев, — что с вами? Я не узнаю в вас прежнего командира, отважного начальника, поддержку нашу во всех испытаниях!
Мизинов, действительно, сильно изменился за прошедшие сутки. Лицо его стало серым, между глаз легла глубокая морщина.
— Простите, господа, но смерть Евгения Карловича многое объяснила мне. Эту ночь я почти не спал, все думал. И понял: все страсти, мечты, желанья отошли куда-то далеко-далеко. Одно стало понятно и ясно, как никогда: что придется умереть рано или поздно, это все равно все неизбежно. Придется испить чашу страданий до дна, пронести свой крест до конца. Евгений Карлович уже сделал свой личный выбор. Повторяю — л ичный! Каждый из вас вправе сделать свой личный выбор. Но как командир отряда, я делаю гораздо более ответственный и несказанно более мучительный выбор — приказываю сложить оружие!