Таежный омут (сборник)
Шрифт:
Встретился Каретин, срочно искавший рабочего, то ли добрый, то ли просто пожалевший ее.
Потом был Пустынник: «Мы ж тебя для чего подобрали? Чего ломаешься?»
«Что же это такое?! – оставаясь одна, думала Полина, сжавшись в комок. – Почему все такие? Уроды со страстью, дикари, скоты с бородами и глазами, в которых, кроме вожделения, – ничего Кто слеп? Они или я?»
Страха не было, а пробивалась та обида на мир за растоптанное сапогами, исковерканное, заплеванное. А жить все-таки надо. И возвращаться каждый день в лагерь надо, сжиматься, прятаться, как обычно, идти под взгляды с оскалом улыбки и под его, каретинские, взгляды.
2
Топографы урывали погожие дни. Работали с шести утра и до заката.
Обычно вечером, после возвращения с профилей, Каретин сидел за столом среди топографов, слушал их разговоры и молчал. Ужин начинался по приходу из тайги последнего человека. А сегодня опять где-то задержались Усольцев с Полиной. Не будь с ним ее, дал бы Каретин разгону Димке, заставил бы его пошевеливаться на просеке. А здесь… Сачковатый Димка не раз уже давал парням пищу для трепа. Без зла, конечно, но кому понравится каждый день одно и то же: «Опять Усольцева нет, наставит он кой-кому рогов!» – и непременно посмотрят в его сторону.
Наконец подпрыгивающей походкой, упаренный от ходьбы и злой, появился Усольцев. Сбросил инструменты, посмотрел на сидящих и оглянулся назад, будто подтверждая, что пришел не один. К лагерю подходила Полина. Шла спокойно, хотя Каретин сразу отметил ее усталость.
После ужина люди разбрелись по палаткам. Каретин. делая вид, что морокует над картой, остался за столом. У костра Полина домывала посуду. Склонив голову над пестротой линий, отметок, названий и не видя их, Каретин щурил глаза, будто вытаскивал откуда-то из глубины памяти отрывки непродуманных мыслей, играл крупными желваками на скулах. Каретину всегда казалось, что он умеет жить в себе, не выставляя, не показывая никому ни горя, ни радости. Да. Может быть, и умел до некоторых пор. А сейчас, в тридцать с лишним, разучился.
… Выждав, пока Полина скроется в своей одноместной палатке, Каретин хотел было уйти спать, но к нему подошел Усольцев, уселся напротив и с неожиданным гонором заявил:
– Ну вот что, Каретин, давай-ка мне вместо бабы кого-нибудь, а ее забери себе, если хочешь, – и, снизив голос до шепота, с маской простачка на довольном лице добавил: – Ты же, кажется, виды на нее имеешь?
Каретин изо всей силы ударил планшетом по столу:
– Знаешь что, ты? Будешь мне воду мугить – выпру из отряда к чертовой матери! Понял?
Зная по прошлым временам, что вывести из себя спокойного, справедливого Каретина не так-то просто (по крайней мере, пошли в сердцах куда подальше – не вскипит), Димка вытаращил глаза и быстро-быстро заговорил:
– Да ты че? Я же шутя. Она баба ничего, только дурная какая-то. Выкобенивает из себя… Поговорить нельзя – фыркает, как эта… А ты сразу кричать. Можно и тихо: сказал – будешь работать, и все! А ты – а-а! Я тебя! Туды-суды!
Каретин не ответил, встал и зашагал в сторону густых пихтачей, тесно подступающих к лагерю и разрезанных просекой. Срубленные в два-три маха стрелы пихт жалко топорщились по сторонам, обливаясь смолой. Желтые свежие пни фонариками маячили, теряясь в просеченном клине. За спиной переливался в просвете деревьев закат, растворял в себе вершины. «Глупо, – размышлял Виктор Каретин, поднимаясь по склону горы, заваленной крупными глыбами камня. – Глупо вот так орать, но обидно же! Если бы на самом деле было что-нибудь, а то все впустую, как шестеренка без зубьев, крутишься около, а уцепиться нечем. А впрочем, бог с ними – пусть треплются, плевать. Вот только на парня зря крикнул, он и неплохой вроде, хотя заноза порядочная. Так с людьми не работают. Если псих, то лечиться надо, а не отрядом командовать. Ни Димка,
Просека оборвалась на курумнике, похожем на негатив под красноватым светом уходящего солнца. На курумниках никогда ничего не растет, и они – голые плешины среди густой хвойной тайги – всегда казались Каретину озерами со вскипающей от шторма поверхностью. Выбрав камень повыше, Виктор сел, закурил. Остро пахло цветущим багульником; над головой, не обращая внимания на густой махорочный дым, тонко звенело комариное племя. «Неужели на этом развале когда-то стояла скала? – вяло проскочила мысль. – Не вяжется: скала – и эти серые камни, задернутые мхом. Ха! Даже мох и тот растет со стороны, где теплее. Все хотят жить там, где тепло, а его нет», – с физически ощущаемой горечью подумал Каретин. Запах багульника, дурманящий, наркотический, бугрящееся каменное озеро, красный свет закатившегося и горящего, как костер, за горизонтом солнца… «Да! Настроеньице в этом сезоне – швах. Так работать нельзя. Раньше радовался, когда оторвешь глаз от перевернутого теодолитного мира, а сейчас – наоборот: радуешься, пока смотришь через линзы, оторвался – все переворачивается с ног на голову. Эх! Бросить эту работу, забрать Полину и уехать к матери. Да ведь не поедет она… А! Все к чертям! Жить надо проще. Придумал себе заботу, их и так хватает. Не смотришь – ну и не надо». Каретин встал с холодного камня, зашвырнул окурок, брызнувший искрами между камней, и заспешил в лагерь, сбивая кирзачами моховые гребешки с останков скалы. Не успел он дойти и до опушки курумника, как в противоположной стороне услышал треск. То ли зверь, то ли человек ломился по тайге, не выбирая пути. «Кто это может быть? – без интереса подумал Каретин и остановился. – Зверь, что ли?» Рука привычно потянулась к поясу. «От, зараза, наган не взял», – уже вслух сказал Каретин и присел на корточки. Там, где трещало, вдруг раздался негромкий голос, скраденный застоем вечернего воздуха, и скоро на каменную «мостовую» вышел человек и направился прямо на Каретина. Метров за десять человек остановился и крикнул:
– Э-э! Привет! Топографы?
Каретин понял, что попал в неловкое положение: к нему идет во весь рост человек, а он присел, будто прячется. Нельзя так встречать людей в тайге. Чтобы не вызвать подозрения незнакомца, Каретин опустился на камни и вытянул ноги. После паузы ответил:
– Топографы. Иди сюда, садись.
И полез в карман за куревом.
– Каретинцы? – снимая на ходу карабин и рюкзак, человек подошел ближе.
– Да. А что? – сворачивал самокрутку и посматривал на парня.
На вид ему было под тридцать, в энцефалитке с эмблемой «Мингео» на рукаве, «шотландская» бородка, мокрый от пота, усталый. Человек сел напротив, опершись локтем на брошенный рюкзак, сдернул с головы шляпу накомарника и, вытирая ею лицо, перевел дыхание, заговорил:
– Значит, соседями будем. Километрах в десяти отсюда встали…
– Что-то я вертолета не слышал. – Каретин протянул парню коробку с махоркой.
– А мы на лошадях пришли. Неделя – и здесь. Борты-то все на пожар угнали, аж куда-то в Туву. Начальник ваш на месте? – парень ловко скручивал «козью ножку».
– Я начальник.
– Каретин?! Во повезло! Говорят же, на ловца и зверь бежит. Тогда давай знакомиться: Борис Межинский. К тебе по делу, начальство отрядило. В общем, принимай гостя по всем правилам. А ты что один сидишь?
Каретин не ответил. Пригласил Межинского идти в лагерь, помог ему надеть рюкзак, и они пошли, стараясь держаться рядом.
… Лагерь у маленького ручья будто растворился в тайге – тишина. Выдает его лишь столбик, подкрашенный снизу огнем и искрами дыма, да одинокая согнутая фигура около – не поймешь издалека: мужская ли, женская. В крайней палатке храп сливается с треском далекой ночной птицы. Пляшет горизонт зигзагами колючих вершин почерневших от ночи пихтачей, редко выбрасывая одинокие, топорщащиеся голыми сучьями-ребрами, высоченные сушины. Тишина. Замолчал даже ручей, шумящий днем на камнях.