Таинственная Клементина

Брижитт проснулась. Светящийся циферблат у ее изголовья показывал четверть четвертого; неопределенное время — уже не ночь, но и еще не утро. Она знала, что ей уже не удастся заснуть и по меньшей мере четыре часа придется оставаться наедине со своими мыслями…

Вместе с пробудившимся сознанием проснулась и боль, к которой Брижитт никак не удавалось привыкнуть. Жизнь… Да разве же это жизнь? Она попробовала пошевелить ногами, не отрывая взгляда от прикрывавшего их белого одеяла. Ни малейшего движения не было заметно. Ее глаза наполнились слезами: она была уверена в том, что ей удалось пошевелиться… Но ведь всем известно, что больные продолжают ощущать свои конечности еще долгое время

после ампутации. Ноги Брижитт, какими бы бесполезными они теперь ни были, по крайней мере оставались при ней. Ее общее состояние улучшалось; когда оно полностью войдет в норму, исчезнет и этот странный паралич — следствие перенесенного ею шока. В подобных случаях выздоровление может наступить очень не скоро, и самое главное — это сохранять присутствие духа.

Никто из окружающих, казалось, не проявлял ни малейшего беспокойства по этому поводу, в том числе и муж Брижитт Фергюссон. Дети тоже не волновались, они «как сыр в масле катались» под неусыпной опекой Присси — новой бонны, явившейся настоящей находкой для их семьи. Тетушка Аннабель и дядюшка Саундерс были рады их присутствию в огромном фамильном особняке, — в последние годы им жилось одиноко, и старшие представители аристократического и по-прежнему процветающего семейства с удовольствием делили кров со своей больной племянницей и ее двумя детьми.

Возвращаясь из полетов, Фергюссон первым делом бежал в комнату Брижитт — самую большую и удобную в доме Темплеров.

— Милая моя, дорогая… Знала бы ты, как я люблю твои несчастные ноги! — ей казалось, что она на самом деле слышит голос своего мужа. — Я всегда подозревал, что они обладают своей собственной волей и в один прекрасный день надумают уйти в отпуск! Неудивительно — ведь ты же их просто нещадно эксплуатируешь: заставляешь бегать, таскаться вверх-вниз по лестницам… Дай же им наконец отдохнуть! Не будем больше об этом думать… — нежный поцелуй Фергюссона высушивал сначала ее слезы, потом замирал у нее на губах. — Да и о ребенке тоже, — шептал он чуть слышно.

При этом воспоминании слезы снова выступили у нее на глазах. Дело было вовсе не в нежности и трогательной деликатности Фергюссона, — навязчивые сомнения постоянно подстерегали Брижитт. Ей казалось, что муж никогда не хотел третьего ребенка, да и рождение Никки и Сарры тоже не было для него желанным.

«Но он неизменно был нежен и внимателен к ним… как теперь к моим бедным ногам», — горько возразила она самой себе.

Может быть все это к лучшему для так и не родившегося ребенка… Ведь в глубине души Брижитт тоже боялась его рождения: слишком тяжелое наследство могло ему достаться от древнего рода Темплеров, нажившего свое состояние посредством разбоя, шантажа, спекуляций. Душевные свойства, необходимые для подобного рода деятельности, казалось, передавались в семье из поколения в поколение, и Брижитт боялась обнаружить их в собственных детях. Будучи всегда безукоризненно вежливым, такой порядочный человек как Фергюссон, конечно, не мог не презирать родственников жены.

На фоне бледного диска луны за окном вырисовывался черный силуэт мертвого дерева, лишенного листвы. «Я зачахну здесь, как эта старая шелковица», — отчаянье Брижитт усугублялось постоянным ощущением присутствия Фергюссона; ей казалось, что она вновь находится в его объятиях, чувствует ласковые прикосновения нетерпеливо дрожащих рук…

«Больше никогда ты не сможешь ходить…»

Брижитт была уверена, что это не было тиканьем часов или ее собственными мыслями, произнесенными вслух. Она действительно услышала хриплый шепот, доносившийся откуда-то из камина. Брижитт резко повернула голову. В комнате находился некто, дышавший глубоко, с трудом… «Больше никогда…»

Не дожидаясь окончания фразы, Брижитт нажала на кнопку звонка для вызова сиделки, которая тут же влетела в комнату.

— Что случилось? Вам плохо, миссис Джи?

Задыхаясь и разом обессилев, Брижитт откинулась на подушки. То, что она приняла за свистящий шепот, было всего лишь похрапываньем сиделки в соседней комнате! Это Фергюссон

настоял на ее присутствии: вероятно, он надеялся, что она сможет заменить его самого, его руки, обнимавшие ее, когда она засыпала… Боже, как ей не хватало его, как не хватало… и как хотелось вернуться в тот недавний день, день своего рожденья, когда она считала минуты, остававшиеся до возвращения мужа, пилота на международных линиях.

Эти послеполуденные часы были последними часами ее счастья. Гости уже собрались на лужайке перед их небольшим загородным домом. Тетя Аннабель, дядя Саундерс и Ги — брат Брижитт и наследник колоссального состояния Темплеров — сидели за садовым столиком. Выйдя замуж за Фергюссона, Брижитт с облегчением вырвалась из мрачного родового гнезда, где некуда было деваться от ежедневных препирательств из-за расходов на хозяйство между маниакально скаредным дядей и безвольной тетушкой, от тихого пьянства Ги и воспоминаний о погибшей матери, страх перед которой омрачил все детство Брижитт. Замужество за неугодным семье человеком стоило ее матери наследства, и она так и не смогла с этим смириться, вымещая обиду на своем муже и детях. Независимость Фергюссона, всегда рассчитывавшего только на собственные силы, его снисходительность по отношению к «слабостям» Темплеров и его неизменное чувство юмора дали Брижитт «второе рождение», с ним она чувствовала себя абсолютно счастливой и защищенной от всего, в частности и от возможных козней собственного семейства. Тем более, что им нечего было с нею делить, — право наследования их состояния принадлежало ее брату. Глядя на резвившихся на лужайке детей, белокурых и голубоглазых, как и она сама, даже внешне ничем не напоминавших смуглых темноволосых Темплеров, она не могла не верить тому, что они — представители другой династии — династии Джи. Если им не суждено унаследовать деньги ее предков, то тоже самое произойдет и с моральными качествами!

Двухлетняя Сарра набегалась вволю и разлеглась в тени плакучей ивы. Скоро там появится коляска с другим малышом. Брижитт объявит об этом Фергюссону сегодня вечером. Он будет доволен, — она в этом не сомневалась. «Да здравствует династия Джи!» Он будет держать ее в объятиях, и она постарается не спать всю ночь, чтобы не упустить удовольствия от прикосновения его рук. Мысль об этом наполнила ее таким нестерпимым ощущением счастья, что она тут же улыбнулась дяде Саундерсу, безучастно чертившему на листке из блокнота свои бесконечные биржевые расчеты, и Ги, глаза которого становились все краснее по мере того, как убывало содержимое стоявшей на столе бутылки виски. «Он просто слишком слаб, и все, что ему необходимо — это хорошая жена», — сказал о нем однажды Фергюссон.

— Что тебе подарил твой муж на день рожденья? — вопрос брата внезапно вторгся в ее блаженную прострацию.

— Пока ничего, — я его сегодня еще не видела, но он вот-вот должен появиться.

Предвкушение счастья от встречи с Фергюссоном снова заполнило все ее существо. Брижитт внутренне посмеивалась над своей наивной радостью: ну как можно ждать с таким нетерпением человека, с которым она рассталась лишь накануне? Да и вообще, нормально ли это — быть по уши влюбленной в собственного мужа после шести лет совместной жизни? Но, как бы то ни было, это ощущение было самым чудесным в ее жизни! Как ей хотелось бы удержать навсегда этот солнечный день, распускавшиеся цветы, голоса детей, мягкую тень плакучей ивы, которая скоро прикроет ее будущего ребенка, и ее нежнейшее ожидание…

— Ты все еще без ума от твоего Фергюссона? — тягуче проговорил Ги. — Интересно, что ты будешь делать, если он влюбится в другую женщину?

— Верну ему свободу… может быть, — беззаботно ответила Брижитт. Она была совершенно не способна серьезно рассматривать подобную перспективу.

— Мама! Мама! Папа приехал! — закричал Никки, и дети кинулись со всех ног навстречу Фергюссону, чтобы тут же повиснуть у него на шее.

Только высвободившись, муж Брижитт смог наконец подать руку выходившей из его машины тоненькой брюнетке. Она не была знакома никому из присутствовавших.