Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Шрифт:
«Робка, ты лучше крепкого не пей, — посоветовал Ян. — Водка и коньяк бьют по шарам, знаешь ли. Надо пить хорошее шампанское. Только шампанское и только хорошее. Совсем другой тип опьянения. Шампанское — это вино поэтов, без него не было бы и Пушкина».
И тут на улице, то есть в мире, произошло некоторое знамение: на центр Москвы, где только что жиденько посвечивало безоблачное небо, вдруг наехала драматическая туча, повалил густой мягкий снег, и сквозь эту завесу к кафе «Артистическое» прошла удивительная красавица, некая леди в лисьей жакетке, узкой юбке и высоких сапогах, расшитых бисером.
Подойдя к окну, за которым сидели друзья, она посмотрела на свои часики, с досадой
Роберт глянул. «Да нет, ну что ты, Колокольцева еще дитя, а эта — львица!»
«Ну, тогда она моя! Я знаю, как ловить львиц!» И выскочил из кафе под снег. Подъехал к красавице сбоку, как будто и он, под стать ей, некий скучающий театрал-денди.
Роберт смотрел на них, на их выразительные спины через улицу и думал о том, как легко быть Яном Тушинским и как тяжело тащить шкуру Роберта Эра. Утром, когда они встретились, Ян, узнав, что Роб назначил свидание девушке, тут же вручил ему ключ от своей секретной студии на Чистых прудах или, как в Москве еще до сих пор говорили, — «гарсоньерки». Теперь придется ключик вернуть, с некоторым облегчением подумал он. Ему, наверное, самому понадобится, а Колокольцева же — это дитя, чистая прелесть; не тащить же ее сразу в койку.
И вдруг неотразимая светская львица схватила себя за уши и потрясла головой. Не верю, не верю! Слегка, но решительно отодвинув театрала-денди, она бросилась к кафе, стремительно пересекла проезд, с каждым шагом превращаясь из львицы в киску, чудесного полуподростка сродни фанаткам «Битлз», студенточку-первокурсницу Милку Колокольцеву.
А вбежав, она тут же прыгнула на шею Эру, как третьего дня на Горького, на шею медленно, вместе со своим изумлением, поднимающегося из кресла Роберта, а свалив его назад в кресло, даже на мгновение присела на его колено. Туча накрыла поэта, и он еле обуздал свое электричество.
Оказалось, что она всю свою «сбрую» стащила у мамки при помощи папки, невероятного либерала, ну да, того самого академика Колокольцева, друга Мигдала, Понтекорво[31] и Сахарова. Рассказывая об этом, Милка сверкала темными глазами и жемчужными зубами, отбрасывала со лба каштановую гриву и незаметно, но очень заметно поправляла лифчик, к которому, наверное, не особенно еще привыкла. Роберт хохотал восторженно. Ян завистливо.
Когда они покинули «Артистическое» и разошлись, Туш долго смотрел на удаляющуюся парочку: могучий плечистый парень и тоненькая стильная девчонка. Потом пошел к Центральному телеграфу и сверил там свои часы. Минутная была в порядке, часовая тоже не отставала, март подбирался к середине, век начал пожирание своего собственного хвоста; приближался выход в свет сенсационной «Автобиографии» поэта-бунтаря Яна Тушинского.
В этой студии на Чистых прудах Ян недавно побывал с Джоном Стейнбеком и Эдвардом Олби. Зашли просто выпить.
«Здест пахнет грехом», — сказал американский классик, Ян заржал: «От тебя ничего не скроешь!», а Эд ничего не сказал и отвел глаза.
В этот раз ничем там особенно не пахло, кроме одеколона «Ярдлей», однако огромное ложе располагало к соображениям. Милка без всяких соображений сбросила свою, вернее мамину, лисью жакеточку, приобретенную у известной в Москве жакеточной спекулянтки Роксаны, протянула к своему кавалеру ноги, чтобы стащил стильные сапоги от обувной спекулянтки Сильвии, и запрыгнула в самую сердцевину ложа, на котором можно было расположить
«Ой, как я замерзла, — верещала она. — Только в тепле поняла, что промерзла просто до костей! Дядя Робка, согрей девочку, а то ведь даже и раздеться не смогу!»
«Да ведь ты уже разделась», — с абсолютнейшей наивностью проговорил он.
«Даже и не начинала еще раздеваться!»
Она хохотнула с некоторой явно искусственной вульгарноватостью, но он даже этого не различил.
«Сейчас я тебе кофе приготовлю. У Тушинского всегда тут отменный кофе; не знаю, где он достает».
«К черту кофе! Ты лучше сам меня погрей своими огромными лапами! Ты видишь, у Красной Шапочки зубы стучат!»
Они умудрились всю дорогу от проезда МХАТа до Чистых прудов пройти пешком. Гуляли по сосульчатой, гололедной, завьюживающей на перекрестках Москве, как будто это была весенняя Ялта. Бесконечно болтали, смеялись, обменивались невинными, в щеку, поцелуями. Она спросила: правда ли, что его недавно Хрущ жевал? Он обалдел: да откуда ты знаешь наши кремлевские тайны? Она слегка повисла на его плече, чтобы не приземлиться на пятую точку. Да от предков, как всегда. Они только об этих тайнах и говорят. Только и жужжат: хрущщщ, хрущщщ, брррежжжнев… Теперь тебя, Роб, наверное, на кукурузу пошлют. Какую еще кукурузу, дитя? Какую-какую, ту самую, которой нас всех скоро Хрущщ накормит. А ты там будешь что-нибудь восторженное писать и читать жителям. Да ты, Милка, кажись, думаешь, что кукуруза это какая-ембудь земля, да? Конечно, это земля, ембудь. Какой-нибудь остров, что ли? Ну конечно, это островная часть нашей великой родины! И так они тащились, тащились, иной раз останавливаясь, чтобы поумирать от смеха, в другой раз бросаясь вскачь по бульварам, она запрыгивала, он ее подхватывал, прохожие хмуровато сторонились, и Роберт подсознательно обмирал: ну вот, я уже опознан, ну вот, сейчас уже по крайней мере дюжина людей звонит Анке. Надежда одна — что там всегда будет занято, занято, занято…
Он бросил на нее свою дубленку, купленную недавно тещей Риткой у дубленочного спекулянта Невинномысского, потом растащил шнурки на ботинках, вытащил ноги в гуцульских носках (подарок восторженной публики в городе Мукачево), лег рядом с девчонкой и обнял ее поверх дубленки.
Она заворочалась под руками. «Ты как-то не так это делаешь», — пробормотала и слегка всхлипнула. «Как ты просила, — пробормотал он. — Обнимаю тебя своими огромными лапами».
«Ты не меня, а дубленку свою обнимаешь. — пробурчала она, а потом воскликнула: — Да и вообще, пошла она к черту, твоя дубленка! Воздух согрелся. Даже жарко!»
Дубленка полетела в дальний угол тушинского лежбища, а Милка Колокольцева обняла его ногой, потом легла на него животом, взялась руками за его плечи и, локоны опустив, приблизила свои итальянские губы к его африканским. Ум его помрачился, когда они слились в поцелуе, или, может быть, воссиял, а скорее всего оттащился совсем в другой край, где он еще не был.
После поцелуя она уселась на нем верхом и стянула через голову свитер. Завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик. Что-то как-то не получалось, сказывалась некоторая недостаточность в опыте расстегивания такого французского линжери. «Давай я тебе помогу», — пробормотал он и тут же, приблизив ее к себе, расстегнул где надо. Открылись ее грушевидные грудки с розовыми сосочками. «Вот, ласкайте, мистер Эр, если угодно», — с некоторой чопорностью произнесла она и отвернула лицо к окну, где гукался и заглядывал внутрь переживший зиму голубь. Роберт гладил грудки, которые то и дело вздрагивали у него под руками. Боги, он брал их нежнейшим образом в горсть!