Таинственное на войне(Мистическо-агитационная фантастика Первой мировой войны. Том III)
Шрифт:
ВОИНА И ТАИНСТВЕННОЕ
(Из воспоминаний д-ра Кузнецова)
Весною 1854 года, во время начавшейся уже с Турцией войны, профессор анатомии харьковского университета, заведывавший хирургической клиникой — Наранович предложил всему пятому курсу вопрос: кто записался желающим поступить военным врачом.
Когда же ординатор ответил ему, что только трое, то профессор упрекнул студентов за их равнодушие к нуждам армии в такое время, когда патриотизм во всей России проявляется с такою силою.
Советовал
Речь профессора подействовала и, после долгих совещаний, почти весь пятый курс, за исключением, кажется, четырех человек, подал прошение о поступлении в военную службу.
С марта месяца начались усиленные экзамены, почти без антрактов.
Во время этой-то суеты и приготовлений к экзаменам забегаю я к своему товарищу Р., бывшему в то время у студента Савича: они оба наскоро сказали мне, как о новинке, о том, что при прикосновении двух или трех человек руками к тарелке или столу, эти предметы начинают двигаться, стучать и стуком отвечают на заданные вопросы. Конечно, я принял это за шутку.
Р. подал прошение о принятии его военным врачом на службу, но не иначе, как в гвардию.
Мы смеялись над таким его желанием, совсем, по нашему мнению, неисполнимым.
Тогда он со своим братом взялись за тарелку и, когда тарелка скоро закружилась под их руками и стала боком над столом, они составили такое условие: тарелка должна стукнуть 5 раз, если нет — 3 раза.
Тарелка отчетливо стукнула 5 раз.
Потом Р. предложил вопрос, какой он вынет билет на экзамене физиологии, назначенном на завтра.
Прочитать весь курс, по краткости времени, было невозможно.
Я положил на тарелку и свои руки.
Тарелка простучала 17 раз.
Мы вместе прочли со вниманием 17-й билет раза два и на другой день явились на экзамен, откровенно говоря, очень мало знакомые с физиологией.
Вызвали меня; я вынимаю 8-й и 17-й билеты.
На 8-й вопрос я ответил не особенно бойко, но на 17-й так основательно и с таким знанием, что профессор, оставшись вполне доволен моим изложением, остановил меня и тотчас же вызвал Р., прося его продолжать взятый мною 17-й билет, а через 4 недели получилось распоряжение о зачислении всех нас, согласно нашим прошениям, и студент Р. получил назначение в гвардию, где состоял еще и в недавнее время дивизионным врачом, как я случайно узнал это из списка врачей, помещенного в медицинском календаре.
Было ли предсказание тарелки простой случайностью или в этом незначительном явлении было проявление какой-то силы, нам совершенно неизвестной, — тогда осталось для меня вопросом, т. к. я потом никогда не наблюдал ни вертящихся тарелок, ни столов.
Я просился врачом в кавалерию действующей армии и был назначен в уманский графа Никитина полк (Чугуевский), бывший уже в походе, и который я уже догнал в Ананьеве и затем вместе с полком прибыл в Одессу незадолго пред ее бомбардированием и взрывом английского парохода «Тигр».
Одно время полк стоял недели две или три в городе Баску, в Молдавии, где лагерем за городом расположились
В единственной гостинице с утра до поздней ночи была невообразимая толкотня офицеров всякого рода оружия; там велась открытая игра в банк на больших столах с передвигающимися кучами золота.
Держал банк всегда молодой поляк, а отец его в полу-турецком костюме — старик с большими польскими усами — держался всегда в стороне, сидел и курил, поглядывая на игру.
Говорили, что у него в широком поясе находятся запасные деньги, на случай, если банк, заложенный его сыном, будет сорван.
В гостинице стоял постоянный говор, смех, шутки, всякие рассказы, слухи, новости, — все исходило оттуда.
Нужно заметить, что ни журналов, ни газет мы из России не получали. Да и газет-то, кроме «Северной пчелы» и «Русского инвалида», в России тогда не было.
Один раз я, сидя там, слышу рассказ пожилого пехотного офицера о том, что вчера он в подвальном этаже полуразрушенного каменного дома видел удивительную ворожею-цыганку, которая с изумительной точностью рассказала ему главные обстоятельства его прошлой жизни, никому, кроме его, неизвестные, и предсказала ему, что где-то далеко при сильной пальбе из больших пушек, в дыму, она видит много красивых мундиров, и что он будет ранен и ему отрежут правую ногу.
Лицо офицера было когда-то ранено в скулу, на которой виден был большой шрам, отчего нижнее веко глаза было как бы выворочено, и потому лицо имело неприятное, нелегко забываемое выражение.
На другой день, вечером, вместе с двумя офицерами и старшим полковым врачом — покойным Григоровичем, мы отправились гулять по городу и отыскали эту цыганку, которая с двумя девочками, 8-ми и 13-ти лет, очень хорошенькими и почти голыми, и седым стариком сидели в подвальном этаже, на земле, вокруг потухавшего костра, и пекли картофель на ужин.
Мерцающий огонь угасающего костра, при дыме в верхней части комнаты со сводами, придавал этой картине оригинальный таинственный характер.
Цыганка очень плохим русским языком потребовала с желающих гадать по 2 эрмалыка (турецкая серебряная монета, около рубля).
Я и доктор положили деньги на ладонь руки и просили не говорить прошлого, а только будущее.
Она что-то выпила из маленькой бутылочки, взяла меня, потом доктора за руку, смотрела долго на руку, в глаза, лицо, потом вперила взгляд на потухающие угли и, как бы про себя, держа мою руку, начала, раскачиваясь, тихо говорить отрывистыми фразами:
«Скоро больной будешь, крепко больной, здоров будешь. Далеко, далеко вновь больной будешь крепко. Много мертвых видишь. Здоров будешь. Счастлив будешь, но богат не будешь. Жить долго будешь, Марушку возьмешь в России, счастлив будешь, домой придешь, богат не будешь».
Потом взяла доктора Григоровича также за руку, не отводя глаз от углей, начала ему говорить, что «он скоро, скоро болен будет, но живой. А далеко, далеко на степу смерть придет. Домой не придешь. В степу помрешь. Не один помрешь — много там мертвых будет».