Таинственный чучуна
Шрифт:
— Есть здесь правило — ребенка не называть своим именем, дают ему какую-нибудь кличку: Бахыргас (барбос), Куга (плохой). Ищет черт ребенка, чтобы съесть, а найти не может, имени не знает. Но и этого мало. Чтобы окончательно запутать похитителя детских душ, старшая сестра должна называть своего младшего брата сестрой, а сестру — братом. Главу семьи и его жену обычно величают по имени кого-либо из детей — Уйванагата (отец Ивана), Уйван-инэтэ (мать Ивана).
Получалось, что прямыми расспросами, кто такой чучуна, я едва ли достигну цели. Нужны обходные пути, разговоры с людьми, вполне доверяющими мне и не опасающимися осложнить свои отношения
Теперь во время бесед о прошлой жизни я иногда вставлял вопрос о чучуне или переводил разговор на тему о странных случаях в тундре. Постепенно выяснилось, что моим собеседникам, жителям верховий Оленёка, чучуна представлялся тундровым чертом, кочевавшим в соседстве с эвенками, страшилищем тунгусских сказок, а некоторым — диким человеком. Нашлись и скептики, заявившие, что чучуной пугают женщин и детей, чтобы не уходили далеко в тундре от чума.
Почему бы не попробовать расспросить молодых охотников, оленеводов, старших школьников — более откровенных со мной и менее стеснительных? Бесспорно, они меньше знают, чем старики, но и они должны были слышать немало от старших. Даже строгие правила сбора фольклора не предписывают того, чтобы записи производились только со слов стариков. Важна сама фольклорная традиция, а она передается из поколения в поколение, и совсем не важно, кто перескажет легенду — старик или молодой человек.
Молодые охотники приезжали в поселок не часто. Если они появлялись здесь, то «гостевали» у друзей и знакомых, смотрели кино и подолгу закупали необходимые товары в магазине, беседуя с покупателями. Магазин тогда рассматривался населением как место обмена новостями. Таежные гости не чуждались меня. Мы быстро находили общий язык. Но демонологические проблемы не интересовали молодежь. Большинство из них, когда тема касалась вопросов, связанных с обычаями или духами, рекомендовали обратиться к старикам.
Исключением были Николай Самойлов и Дмитрий Рахыров. Оба славились как любители дальних поездок, опытные каюры. Николай бывал на Хатанге, кочевал в низовьях Лены, Дмитрий с почтой побывал в Вилюйске и Якутске, Николай поведал легенду о мюлене. Слышал он ее где-то в низовьях Оленёка или в дельте Лены. По его словам, выходило, что мюлен — он же чучуна — дух земли. «Зимой он исчезает, а летом бродит в образе человека. Всегда мужского рода. Чтобы напугать людей, подставляет к лицу ладони и свистит сквозь зубы, тогда начинается ветер, непогода. Иногда в темные осенние ночи подбирается к тордоху, где есть девушка. Может унести ее. Оленей спутывает. Видно, оставляет для себя на запас. Ест сырое мясо. Говорят, убивают его, но молчат: грех рассказывать».
Сочетание фантастических и реальных черт в легенде меня не удивило. Важным было то, что в низовьях Оленёка образ чучуны приближался к облику реального человека.
С Дмитрием Рахыровым мы много беседовали. Во время наездов в поселок он обычно забегал проведать «пишущего человека», поделиться всякой «мудростью». Дмитрий первый познакомил меня с красочными героическими сказаниями северных якутов. Жизнь потустороннего мира его мало трогала. Но однажды, когда мы отправились пострелять белок, Дмитрий поделился со мной любопытным рассказом. Когда он был ребенком, родители его кочевали в низовьях Оленёка. Как-то весной в их стойбище остановились два путника, ехавшие на реку Анабару. Один — пожилой, с белыми усами и редкой бородой — Дмитрию особенно запомнился. Звали его как будто бы Петр. Из-за пурги путники задержались в тордохе отца Дмитрия на два дня. Петр вечером исполнял олонхо — якутскую былину. Видимо, старик, пользовался в тундре особым почтением, так как отец поехал его провожать до следующего стойбища. О гостях в семье Дмитрия еще долго говорили. Отрывки разговора поразили мальчика.
«Петру-то все нипочем, у всех олени, почитай, болели, а у него вот целы», — говорила тетка. «Наверное, слово знает. Чучуну-то убил, и ничего, живой ходит», — добавила мать.
«Страсть, страсть-то какая, — продолжала тетка. — Говорят, он (чучуна) на него прямо со свистом летел. Черный, вонючий, волосатый. Другой бы на месте Петра от страха умер».
«Да, теперь там, где это было, никто и не рыбачит. Боятся».
Затем мать с теткой долго обсуждали вопрос о том, почему Петр не заболел от взгляда на густую кровь чучуны, и решили: от того, что сам Петр — аптах (волшебник или колдун). Тетка рассказывала, как она каждую осень с наступлением темных ночей испытывает какой-то ужас, опасаясь встречи с чудовищем-чучуной.
— Вмешаться в разговор, — сказал Дмитрий, — я боялся — лежал, делал вид, что сплю. Потом спросил у матери, кто такой чучуна, почему оленей ворует. Но она на меня прикрикнула. Разве можно детям произносить такое слово, грех это. Вот услышит дикий человек, придет, что тогда? Я долго потом боялся свиста, темноты.
По рассказам и представлениям домочадцев Дмитрия получалось, что чучуна — человек с длинными спутанными волосами, с темным медно-красным лицом, вооруженный копьем или луком. Одежда его — натянутая сырая шкура оленя. Особенность его поведения — свист, гортанный крик и необычайной длины прыжки.
Так кто же этот таинственный чучуна? По свидетельству одних, это дух, черт; других — человек с весьма большими странностями. Правда, никто из моих собеседников лично чучуну не видел. Здравый смысл как будто позволял склониться к версии, что чучуна — плод фантазии, дух тундры, демонический образ. Если так, то каково его место в мифологии, среди духов и божеств северных якутов? На этот вопрос мог ответить только эксперт. Но где его взять? Знатоков якутского пантеона в поселке не было. Старик Акрыс, когда-то шаманивший, тяжело болел и беседовать не мог.
Однажды в поселке появился мужчина — лысый, с бельмом на правом глазу. Каждый приезжий на Севере возбуждает интерес. Естественно, я полюбопытствовал, кто такой пожаловал в наши края, из какого района. Оказалось, что большинство жителей хорошо знают приезжего. Его отрекомендовали мне как бывшего шамана. Старика звали Матвей Григорьев. Его прозвище было Мапеша (Матвейчик). Он ездил к дальним родственникам на Вилюй, не поладил с ними и вернулся на Оленёк. Познакомиться с приезжим оказалось не трудно, Матвей готов был беседовать с каждым. Своей биографии он не скрывал. Да и как ее скрыть в районе, где все всех знают.
Он действительно считался шаманом, имел «по велению духов» бубен, колотушку, специальный передник. Лет пять назад Григорьев перестал шаманить. Новые веяния проникли в тайгу и тундру. Престиж шаманов упал. Появились больницы, амбулатории. Жители стали обращаться к врачам и фельдшерам. Молодежь открыто смеялась над примитивными шаманскими фокусами.
Григорьев, видимо, стал шаманом в связи с тем, что зрение и хромота не позволяли ему в должной мере заниматься охотой. Однако славы не снискал. Теперь он топил печи в учреждениях райцентра, возил воду и дрова, сторожил склад продовольствия.