Таинство чтения. Как книги делают нас значимыми людьми
Шрифт:
Время перейти от этажерки к серванту, от дома бабушки к дому матери. Там тоже были книги. Их было мало, но тем более глубоким было погружение в их содержание. Я жил в Галиции. Многие книги были на украинском языке. Так, «Трех мушкетеров» я прочел по-украински.
«Добродiй» вместо «сударь», «пiхви» вместо «ножны» и еще бесчисленное количество подобных перлов резали слух. Мне очень понятен гомерический хохот Карцева, который в Одесской опере слушал «Кармен» по-украински. Ничего не имею против украинского языка, но заставить говорить на нем французского дворянина эпохи «короля-солнце» или испанскую цыганку-контрабандистку до сих пор мне кажется затеей сомнительной. Прекрасный в песнях и колядках, украинский язык останавливается для тебя на пороге большой литературы, если ты владеешь
Мне близка та мысль, что всемирную литературу творит культура империй. Империя всегда многонациональна. Она выходит за рамки одного этноса, а значит – и за рамки сугубо этнических интересов. Литература империй может позволить себе говорить больше о Человеке как таковом, нежели об этнографии или проблематике отдельно взятого народа. Литература империй – это литература Англии, Франции, Америки, России. Сколь интересно, столь же и важно для нашего разговора, что и музыка, родившаяся в империях, становится всемирной классикой. Чайковский и Лысенко – современники. Но музыкой Чайковского окутана планета. Каждую секунду бытия где-то в мире она звучит. Ее или репетируют, или исполняют, или слушают… О Лысенко этого не скажешь.
Мне возразят, что Грига тоже слушают везде, но Норвегия никогда не была империей. Согласен. Но в этом случае мы имеем дело с общеевропейской культурой, которая всегда, благодаря католическо-протестантскому базису, тяготела к некоей общности, что не так давно вылилось в политический факт создания единой Европы.
Там же, в доме матери, я прочел «Онегина» (не потому, что в школе задали), рассказы о Шерлоке Холмсе Артура Конан Дойла, «Словарь крылатых выражений» и еще кучу всякой всячины, касавшейся «шпионских страстей», войны и приключений. Книги о приключениях, вроде Майн Рида, Фенимора Купера, Стивенсона, на мой взгляд, совершенно необходимы юноше. Даже нет – подростку. Нужно непременно, чтобы твое воображение окатили соленые брызги океанских волн; чтобы ты продирался сквозь девственный лес в районе Великих озер, боясь попасть в плен к краснокожим; нужно, чтобы человек-невидимка будоражил твой детский ум и ты видел в воздухе шарф, повязанный на невидимой шее или очки, висящие в воздухе. Иначе…
А что иначе? А иначе ты не распрощаешься с детством и перетащишь его во взрослую жизнь. Там, во взрослой жизни, ты с запозданием будешь мечтать о приключениях и опасности, только теперь это будет уже не книжная забава. Реальным авантюризмом на грани тюрьмы или пролитой крови будет это запоздалое детство, пролезшее во взрослую жизнь. И я могу говорить об этом, поскольку вырос в районе, где жестокие драки были часты, преступления обыденны, а множество моих знакомых, так и не сумевших отделить книжную романтику от повседневной прозы, поплатились за это неумение преждевременной смертью или долгими «ходками» по тюрьмам. Как я сумел заметить, те, кто читал книги, сумели вовремя отойти в сторону и посерьезнеть. Остальные заигрались в Зорро и Фантомаса и сгорели, как мотыльки на огне.
«Словарь крылатых выражений» был вторым знакомством, уже комплексным, с библейскими идиомами. Еще не читая Библию как таковую, я узнал, что означает «валаамова ослица», что такое верблюд, который тщетно силится пролезть сквозь игольное ушко, почему смешон «Саул во пророцех» и какие камни могут стать хлебом. Еще смутно, но уже гораздо яснее стала та истина, что без знакомства с Библией, без доступа к Священному Писанию об образовании, комплексном и настоящем – можно забыть. Если в романе или повести цитировалась Библия и давалась сноска на книгу и стих, то я старался запомнить эти координаты. Библия приобрела в моих глазах достоинство источника необходимого и достоверного. Поиски ее самой, этой, по слову Сковороды, «голубицы», «ластовицы» и «Невесты», еще были впереди. Но эти поиски становились уже неизбежными.
Прощание с Годом литературы
Возле кровати – комод, тот, в который «за рубашкой полезешь – и день потерян». Тумбочки у меня нет. Комод вместо нее, и на нем – книги. Они любят вырастать в стопки, в подобия зиккуратов, потому что все кажется важным и все хочется иметь под рукой. Протянул руку – вот тебе и письмо Татьяны к Онегину. Еще раз протянул – вот тебе и басня «Свинья под дубом». Недавно, проснувшись, скольжу взглядом по корешкам: Крылов, Пушкин, Чуковский, Оруэлл, Ильин. Святые угодники! А ведь авторы все покойники. Все они усопшие, за исключением Дугина (из тех, что у меня сейчас на комоде). Какое-то говорящее кладбище с вкраплением редких живых голосов.
Страшно? Ничуть не страшно. Потому что «смертию смерть поправ» и прочее. Не страшно, но интересно! Это попросту доказательство бессмертия души. «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит». При помощи телефона говоришь с тем, кто сейчас жив, только его не видно. При помощи книги тоже говоришь с тем, кто жив. Только жив так, что не следит уже за красой ногтей, не кутается в бобровый воротник и не откупоривает шампанского бутылку. Ну и что? Не такая уж важная вещь – пилочка для ногтей или пробка от шампанского. Куда важнее потерять ногти, но сохранить голос и разговаривать ежедневно в течение столетий с читателями, по числу превосходящими население Российской империи во времена оны.
На комоде не только книги вырастают в стопки. На комоде среди прочего хлама (чашка, часы) еще лежит мобильник. Никогда до сего дня не противопоставлялись и не связывались для меня эти вещи – телефон и книги. Сегодня подумалось мне, что они – одновременно союзники и антагонисты. Союзники, потому что с их помощью разговаривают. Антагонисты, потому что телефон работает здесь и сейчас, а книга тянет кабель гораздо дальше. Жаль только, что телефон дает возможность и говорить, и слышать, а книга – только слышать. Не скажешь же ты Чуковскому: «Расскажите-ка подробнее об отце Владимира Познера, как вы с ним в доме Мурузи, что в Петрограде, после революции, теорию стихосложения изучали». Или Оруэллу: «А ведь вы, милейший, тоже на Большого Брата работали, не так ли?»
В общем, стоит печалиться об отсутствии обратной связи с автором, и если кто-то из фантастов решится на этот труд, то я дарю идею возможного рассказа или повести.
Библиотека. В библиотеке, известно, книги, но не только. К каждой книге пришит кармашек, в кармашке – SIM-карта. Прочитал книгу – и звони автору, если понравилось. Звони Вальтеру Скотту, звони Ницше, звони Гомеру. Обсуждай, спорь, критикуй. Времени у них много, и течет оно наверняка иначе. Голоса одних авторов будут перекрываться криками и стонами, других – согласным и радостным пением. Звонки модерируются некоей специальной службой неземного, но доброго происхождения. Звонки хулиганов, любителей поругаться и посмеяться отключаются моментально. Такая вот идея пришла ко мне при взгляде на заваленный книгами комод. Интересно представить, кто бы о чем спросил – и кто бы в ответ что услышал.
Человек сам по себе – книга, людьми не прочитанная. Только Богом. От корки до корки.
Книга – телефон, книга – кладбище. Человек сам по себе – книга, людьми не прочитанная. Только Богом. От корки до корки. А люди… «И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего». Отсюда: кладбище – это библиотека непрочитанных книг. Ходишь, бывало, среди могил и благодаришь Творца за то, что ничего не понимаешь. Ведь если бы понял, сколько великого и смешного лежит под каждым могильным камнем, то не смог бы вынести этого и малое время. А так – можно прогуливаться и читать эпитафии. Но поэты правы: мир – погост, и был бы он глухонемым погостом, если бы не слово, записанное и прочитанное. «На мировом погосте звучат лишь письмена». И особое чувство – побывать на могиле того, чьими книгами зачитывался. На могиле Достоевского в некрополе Александро-Невской лавры. На могиле Розанова в Гефсиманском скиту…