Такая была работа
Шрифт:
«А где он сейчас?» — «Воюет. Он мне свой адрес дал. После войны я его найду, и мы всегда будем вместе. Он обещал ждать меня…»
Вот такая была наивная!
Как-то ночью слышу: тихонько кто-то стучит в окно. Выглядываю — она. Выбежала к ней на крыльцо. Оля подошла и шепчет, волнуется так: «Мы сейчас улетаем. И мне чего-то страшно стало. Не то чтобы лететь, а по-другому страшно. Даже объяснить не могу! Не смерти боюсь. А страшно — вдруг не смогу задание выполнить… Знаешь, дай честное слово, что никому не проговоришься! Слушай меня! Мой позывной — «КИМ». Запомнить легко — «КИМ». Слушай меня, ладно? Я всегда буду думать, что с тобой связь держу. Только не проговорись, ладно? Слушай меня, слушай!…»
И убежала.
Я, помнится, не только в свои часы дежурила, но и за подруг старалась подежурить, только бы дольше пробыть у аппарата. Всё шарю по эфиру, всё ищу этот разнесчастный «КИМ»! А от него — ни звука… Мне думается, что капитан, наш начальник, подозревал об этом уговоре: как я дежурю, он всё за моей спиной стоит и смотрит, на какой волне я работаю. Но никогда и слова не сказал. Да мы все в Центре очень переживали за своих корреспондентов: понимали, в каких условиях они работают!…
Долго не было известий об этой группе. А когда наши войска освободили тот район, куда они были выброшены, удалось установить, что при приземлении командир группы и радистка попали в расположение немецкой воинской части. Командира расстреляли на следующий день. А Ольгу фашисты две недели мучили. Заставляли работать на них… Она, конечно, не согласилась… Эти сволочи повесили её!…
«Вот и всё… — подумал Василий Иванович. — Вот и всё…»
Светлое пятно на стене расплылось, слилось с обоями. Откуда-то издалека доносились голоса. Слова были непонятны. Сквозь странную пустоту Василий Иванович ощущал какую-то глубокую-глубокую ноющую боль в сердце… Кончено. Может, и глупой была надежда, но он ждал чуда всю жизнь, ждал встречи с ней самой — с ОЛЕЙ! Хотя и понимал — иначе и быть не могло! — так, и только так, придет к нему известие: случайно, от кого-либо из людей этой службы. Специфика их работы исключала обширные знакомства. Для Василия Ивановича было ясно, что где-то в военных архивах лежит и её, Олино, личное дело, кому-то давно известна её судьба.
Он много времени потратил в послевоенные годы на то, чтобы отыскать девушку. Но на все его официальные запросы приходил один ответ, скорее, даже не ответ, а вопрос на запрос: «Сообщите, в какой степени родства с Ольгой Ефремовой вы состоите…»
Что он мог сказать? Степень родства — любовь… Так не отвечают на вопросы государственных учреждений…
— Что же делать, Вася?! Такова война!… — заставил его как бы очнуться Борис и, подняв рюмку, предложил: — За девушек наших, с войны не пришедших!…
Когда женщины стали убирать посуду со стола и вышли из комнаты, он обнял Василия Ивановича за плечи, снова близко придвинулся к нему и, глядя блестящими глазами в лицо друга, со вздохом произнес:
— Вася, девчонок тех молодых жалко — невыносимо!… Но это вот здесь, — он показал рукой на сердце, — здесь хранить надо. Ведь мы — солдаты… Ты знаешь, в ту ночь, когда должна была подтвердиться Анютина радиограмма, чего я только не пережил!… Задолго до рассвета пришел на берег Вислы и просидел там несколько часов, выслушивая тишину… И вот где-то там, далеко-далеко с немецкой стороны, возник тяжелый, всё нарастающий гул — бомбардировщики!… Но тут им навстречу — «ястребки». Вот была схватка!… Они даже и близко не подпустили фашистов к нашим позициям!… Ну, а о том, как наши войска разгромили гитлеровцев на этом плацдарме, рассказано и написано немало…
— Сколько лет мы знакомы, а ты никогда не упоминал об этом.
— Понимаешь, время — такая вещь… Вдруг высветится что-то, что уж давно казалось позабытым… А сердце — оно всё помнит!…
Проводить Василия Ивановича вышли все втроем. Прощались шумно, весело. Василий Иванович улыбался их шуткам, парировал дружеские подначки, но, сев в троллейбус, уже на следующей остановке решил выйти и пройтись пешком: хотелось побыть одному.
Горели фонари, затененные густыми ветвями деревьев, светились окна домов, фары автомашин. О чём-то своём разговаривали прохожие, чему-то засмеялись девчата, обгоняя Василия Ивановича. Он шел, не замечая окружающего…
Может, прав Борис и нужно молча хранить в себе воспоминания о войне, не тревожить их, не бередить раны, жить лишь настоящим?
Но тогда как же быть с сердцем, которое вдруг захолонет, лишь послышится гул высоколетящего самолета в темном, не видном из-за домов московском небе, и глаза жадно разыскивают в вечерней мгле красно-зеленые сигнальные огоньки?… И сразу кажется, что это сырой лесной овраг повеял холодом на московские улицы, и не огороженные металлическими решетками городские тополя, а стройные буки на склонах Карпат шелестят листвой, и где-то совсем близко журчит горный ледяной поток, сбегающий по камням в долину… И снова встает перед глазами тот солнечный день в Проскурове, черно-косая девочка в сереньком платьице с бантиками…
Такой запомнил её Василий Иванович с первой встречи. Такой шла она с ним по жизни все послевоенные годы, не меняясь и не старея.
Даже в самые счастливые моменты его жизни чувство щемящей грусти напоминало о ней.
Во всём, чем он жил — семья, работа, повседневные дела, — была значительная доля и её, Олиного, участия. Только он один знал и понимал это, дорожил памятью о ней и никому, ни жене, ни друзьям, никогда не проговорился. Он не предполагал, что эта девчонка займет так много места в его жизни, когда впервые увидел её.
…Разведотдел штаба фронта располагался тогда в Проскурове. Группа капитана Никитина готовилась к вылету в тыл врага. Никитин была не настоящая его фамилия. Но потому, что предыдущее задание было выполнено успешно, Василий считал этот свой псевдоним удачливым и оставил его, готовясь снова лететь с группой в десять человек.
В тот день после занятий с инструктором Василий и его радист Виктор пошли прогуляться по городу.
Проскуров, недавно освобожденный от гитлеровцев, был похож на выздоравливающего больного. Жарко светило солнце, ослепительной зеленью сверкали деревья, цвели сады. Прохожих на улицах было немного. И как правило, у тех, что встречались, на лицах была печать недавних тяжелых страданий. Люди большей частью были бедно одеты и худы.
Когда друзьям встречались крепкие, здоровые молодые люди, одетые в новые, добротные гражданские костюмы, Василий и Виктор понимающе переглядывались: «Наши!» Ни те ни другие не имели права узнавать, здороваться, тем более разговаривать друг с другом. Незаметно перекинувшись взглядами, проходили мимо.
Они были солдатами Советской Армии, хотя имели при себе документ, которым разрешалось «проживание на частной квартире и ношение гражданской одежды». За долгие месяцы работы в тылу врага многие из них, на время забыв своп настоящие имена, привыкли к псевдонимам, к вымышленным биографиям.