Такая была работа
Шрифт:
— Нет, нет! — ответила она сразу. — Ты не должен говорить полковнику, что мы знакомы. Не можешь говорить об этом никому! — Она отошла к самой воде. Глядя на тяжелые, перекатывающиеся волны, сказала тихо: — Больше всего боюсь попасть к ним в руки живой. Не смерти боюсь, а другого… — Еле выговорила: — Надругательства… — И как бы заранее ища поддержки, повернулась к нему: — Ты помни обо мне, ладно? Всегда помни…
Он подошел к ней, взял её руки в свои, и она, видя его волнение, поспешила успокоить:
— Но беда могла случиться и здесь! И видишь — всё обошлось благополучно!
— Пока благополучно, — поправил Василий. — Но бомба лежит в земле, и она может взорваться в любую минуту…
В этот вечер он долго не хотел её отпускать. Целовал без конца глаза, тонкие руки, гладил её плечи… Говорил мало. Словно комок какой застрял в горле. И так тяжело ему было от мысли, что вот война, и он, здоровый, сильный человек, не может ни уберечь, ни оградить от беды эту слабую и бесконечно милую девчонку, и что непременно расстаться надо им. И если придет момент, когда ей будет невыносимо трудно, а такие моменты бывают в жизни каждого разведчика, он ничем не сможет помочь.
Огромная, лютая ненависть к фашистам переполняла его сердце, и чувствовал Василий, что нет и не может быть такого задания, которое он не взялся бы выполнить…
Дома, у калитки, его опять ждал Виктор. Постояли молча, покурили.
— Где Наташа? — спросил Василий.
— Ушла к себе, — ответил Виктор.
Не ладилась дружба у них. И не могло быть любви — это все четверо хорошо понимали. Сердцу не прикажешь!
Весь третий день Василий был как шальной. Ольга всё время стояла у него перед глазами. Мысленно подбирал слова, которые скажет ей вечером. Что-то самое главное всё хотел объяснить и боялся, что не успеет. Был недопустимо рассеян в разговоре с полковником…
Лишь стемнело — заторопился к Ольге. Не шел — летел: только бы увидеть!… У дома его встретила хозяйка, пожилая суровая женщина:
— Оля сейчас к тебе выйдет, — сказала строго. — Пройди огородами.
Он шел грядками, и необычайной тяжестью наливались ноги: предчувствовал, что-то неладное ждет его. И когда увидел Ольгу, бросился к ней, обнял, а она отстранилась и тихо сказала:
— До свиданья, Вася. Улетаю я. Меня товарищи ждут… Улетаю я.
— Как же так?! Почему ты раньше?!
Она прильнула к нему и зашептала, успокаивая:
— Я вернусь! Вот увидишь — вернусь! Я разыщу тебя! Ты только верь — я приду!…
Приоткрылась дверь, кто-то, кажется Наташа, позвал:
— Оля, пора!
Метнулась к дому, на ступеньках крыльца задержалась, и снова он услышал:
— Я вернусь! Помни обо мне…
Он порывался что-то ответить. И не мог.
Через два дня и его группа вылетела в тыл врага. Неделю располагались в лесу около небольшого польского городка. Потом Василию удалось установить связь с местными партизанами, которые устроили его, «глухонемого», в сапожную мастерскую. В маленькую каморку мастерской приходили немецкие солдаты и офицеры. Василий внимательно вслушивался в их разговоры с хозяином, по отдельным словам а фразам собирал воедино разведывательные данные.
Он свободно ходил по городу — аусвайс был в порядке. Опытным глазом разведчика многое подмечал, а в натренированной памяти хорошо укладывались всевозможные знаки, эмблемы, легко запоминались цифры.
Каждое утро в одной и той же маленькой «кавярне» он пил жидкий кофе. Часто за соседним столиком располагалась молоденькая светловолосая полька. Василий хмуро взглядывал на неё, выпив кофе, тут же уходил, а девушка, пробираясь мимо стола, за которым только что сидел Василий, неловко задевала за стул, некоторое время потом всё старалась установить его как следует. Трудно было заметить кому-либо при этом, что из-под скатерти она доставала маленький клочок бумаги. На нем были написаны цифры, которые понимали только Василий и Виктор.
В редкие встречи со своими товарищами из шифрованных записок Василий узнавал о действиях остальных разведчиков группы, руководил этими действиями.
Но всегда, неотступно во всех его делах и мыслях присутствовала Ольга. Сидит, бывало, Василий на низенькой табуретке, стучит молотком, вбивая гвозди в подошвы немецких сапог, а сам все думает: «Где она?… Что с ней?…»
И не у кого спросить.
Такая была работа…