Такая долгая полярная ночь

Толмачев Мстислав

«Ну, Мстислав, что будем делать с ногой Бай-Мурата?» — спросил меня доктор Кнорр. Я понял, что он испытывал меня, выяснял мое отношение к страдающему человеку, а заодно и мою медицинскую компетенцию.

«Я думаю, Иван Михайлович, что ногу надо спасать, а не ампутировать», — отвечал я. С явным удовлетворением моим ответом Кнорр сказал: «Будем спасать». После операции, когда Иван Михайлович, видя, что большая часть коленного сустава срезана циркулярной пилой, решил сохранить ногу, как продолжение кости бедра, мы наложили гипс, оставив «окошко» для перевязок места операции. Протекали дни, я делал перевязки Бай-Мурату и с радостью наблюдал, как заживал операционный шов.

В другой палате лежал блатной с «мастыркой». На воровском, лагерном языке такой вид членовредительства назывался так. Чтобы не работать, игла с толстой ниткой, смоченной

керосином или соляром, пропускалась под кожей или даже через мышцу. Такое издевательство над своим телом приносило хозяину этого тела флегмону, подчас оканчивающуюся летальным исходом, т.е. смертью. Иван Михайлович поручил мне делать перевязки и применять медикаменты в маленькой «гнойной» палате обязательно в резиновых перчатках. Вхожу в палату и вижу моего старого «знакомого» — Погосова. Того самого, что бил Ленчика и грозил убить меня, а я так удачно держал его за горло. В его глазах мелькнул страх. Я спокойно посмотрел на него и стал обрабатывать его плечо с зияющей зловонной раной, из которой я пинцетом удалял клочки мертвой серой разлагающейся ткани. Это были куски бицепса левого плеча, куда этот «умелец» сумел заложить соляр. Я многие дни ежедневно делал ему перевязки с назначенными Кнорром лекарствами. Он терпеливо переносил появившуюся боль, значит, не все омертвело в районе флегмоны. Погосов с любопытством поглядывал на меня, а я в марлевой маске с засученными рукавами халата и в резиновых перчатках спокойно делал привычную работу. Наконец, температура у Погосова стала нормальный, живые ткани помогали ране рубцеваться, начиналось заживление. «Вот ты и выкарабкался с того света», — сказал я. «Почему ты не убил меня?» — спросил Погосов. «Дурак, — ответил я, ведь на мне белый халат, а ты для меня тяжело больной, я тебя жалею и лечу. Вот когда ты выздоровеешь, а я не буду в белом халате, и ты все равно захочешь меня убить, вот тогда я тебя задавлю». Он засмеялся и сказал: «Спасибо тебе». Схватил мою левую руку и поцеловал место выше резиновой перчатки.

Какая радость! Бай-Мурат ходит. Правая нога (оперированная) прямая, ведь коленного сустава нет, но он ходит, радуется. А мы с Иваном Михайловичем тоже радуемся. «Ай, как хорошо. Ай, спасибо доктор. Ай, спасибо тебе», — обращаясь ко мне говорит вор. «Вернусь домой, два нога есть и на лошади могу ездить», — радостно приговаривает он. А мы все радуемся, глядя на него.

Глава 38

«А главное все-таки: люби, люби и люби свое отечество! Ибо любовь эта дает тебе силу, и все остальное без труда совершишь».

М.Е. Салтыков-Щедрин

Ивана Михайловича очень уважал и хорошо к нему относился начальник Зырянского райотдела МВД Алексеенко. Дело в том, что жена его во время родов была в безнадежном положении. Врачи-«вольняги», возглавляемые уже упомянутым мной Никитиным, признали ее безнадежной, а хирург-гинеколог, «враг народа» Иван Михайлович спас женщину, и вся семья была ему благодарна, особенно сам Алексеенко. Он часто приглашал Кнорра к себе, и нередко к нам в наш «медицинский домик» вахтеры под руки приводили Кнорра со словами «Возьмите вашего доктора и уложите спать».

Тихий и покорный, как сонный ребенок, он благодарил нас за заботу и шептал одно слово — «Тавочка». Я знал, что так он зовет свою дочь Октавию. Я не забуду медицинский домик, не барак, на четыре койки для заключенного медперсонала. Здесь, когда мы оставались вдвоем, Кнорр беседовал со мной откровенно. Он говорил: «Мстислав, ты молод, будем надеяться, что сохранишь здоровье к тому времени, когда будешь свободен, разыщи Тавочку и расскажи ей обо мне». Я обещал, хотя и тогда сомнение давило мою душу. Мне казалось, что в этой лагерной истребительной машине и моя жизнь будет раздавлена. Но чтоб утешить Ивана Михайловича, чтоб не видеть слезы в его глазах, я готов был, если останусь живой, разыскать его дочь.

Приходил к доктору Кнорру в наш «медицинский домик» Роберт Беккер. Меня это не удивляло: немец проведывал немца. Только при мне (очевидно, Кнорр сказал, что на меня можно положиться) Беккер с торжеством говорил об успехах германской армии, о том, как доблестно с превосходной техникой немцы бьют русских. Я старался ничем, даже мимикой, не выдавать, как ранили меня его восторженные речи и дифирамбы фашистской армии. Да, Беккер был нацист и вся его психология

была фашистская. Он презирал всех нас, русских и другие национальности и откровенно при Кнорре мне это высказывал. Я не выдержал: «Как горько вам, Роберт, будет, когда фашистская армия будет разгромлена, а главари фашизма погибнут».

В ответ Беккер рассмеялся, с явным превосходством тевтонского крестоносца смерил меня взглядом с ног до головы, меня, жалкого славянина, «фашизм — идеология истинно арийской расы победит и будет править всем миром», — сказал он. Теперь я рассмеялся: «А вы, Роберт, плохо знаете историю, когда пытаетесь восхвалять арийскую расу. Такой на деле нет, нет чистоты арийской крови. Напомню, что в четвертом и пятом веках гунны захватили большую часть Европы, покорили ваших хваленых арийцев-нибелунгов, готов и другие германские племена и своей кочевой, монгольской кровью «осквернили» чистоту арийской крови, беря в жены и наложницы женщин из германских племен». И я добавил: «Так что теория о человеках и недочеловеках — это фашистский бред для оболванивания легковерных и невежд». Теперь Беккер имел не столь самоуверенный вид, а Кнорр рассмеялся и сказал, что Роберт для дискуссии не того оппонента нашел. «И напоминаю вам, Роберт, что Суворов говорил: «Русские всегда бивали прусских», а немцы не захватывали Москву, русские же захватывали Берлин. Да и человеконенавистническая теория Гитлера и его философов многим на нашей планете не нравится», — добавил я. Роберт Беккер, этот аккуратно, чисто одетый немец (он, вероятно, работал на какой-то чистой работе, не «вкалывал» на «общаге») явно разозлился. А злость в споре не помощник.

«Я вижу, вы большой защитник советского режима, так за что вас посадили?» — в раздражении произнес Беккер. «В культурном споре не принято касаться личности спорящих, — отвечал я, — но я вам, Роберт, отвечу. Посадили меня за любовь мою к родине, за желание, чтобы страна моих предков была сильна и справедлива. Что касается защиты режима, то тут вы, Роберт, ошибаетесь. Надо понять, что режимы в странах устанавливаются правителями, а правитель — это не страна, не народ. Можно горячо любить свою страну и ненавидеть ее правителей».

«Браво», — сказал Иван Михайлович. «Так вы уверены, что Германия проиграет эту войну?» — с усмешкой, довольно злобной спросил Беккер. «Убежден, — отвечал я, — вспомните, сколько раз германцы, германские племена, тевтонские рыцари, не смотря на свою самоуверенность и наглость были разбиты. Римляне после поражение Вара в Тевтобургском лесу все же покорили германские и галльские племена, вспомните разгром тевтонцев на льду Чудского озера в 1242 году, вспомните поражение германского ордена в 1410 году при Грюнвальде. Да, наконец, первая мировая война. Кайзеровская Германия переоценила свои силы. История в каком-то роде повторяется. Я верю в свою страну. Русь много нашествий пережила, выдержала и в конечном итоге победила». «Вы, Мстислав, фанатик», — в запальчивости вскричал Беккер. «Нет, я не фанатик, а патриот, ненавидящий тиранию и глубоко любящий свою родину, сочувствующий ей и верящий в нее», — отвечал я. Так этот спор и закончился. Нацист меня не переубедил, а я с достоинством поставил его на место, чтобы в своей ненависти не зарывался.

Глава 39

«Порядок странный на этом свете — Вот ветер странствий, печальный ветер. Судьбой гонимый, я вновь в пути. Молитвой, мама, ты защити От пули ВОХРы и от ножа. Брожу по жизни я не спеша. Давно я понял, что правды нет, А милосердья пропал и сред» М.Т.

Странно, но я, чаще всего погруженный в собственные мысли и посильную помощь доктору Крорру, не вникал в жизнь лагеря. Иногда болтал с симпатичным парнем Николаем Васиным. Он художник, в лагере работает пожарником и по совместительству пишет плакаты. Москвич, за что судим, я не знал. Но думаю, что за остроумие, за острый язык и способность рассказывать анекдоты. Он в курсе всех дел в зоне и даже вне зоны. Васин рассказывал один красочный эпизод. Он — этот эпизод — интересен тем, что характеризует нравы и моральный облик тех, кто держал в своих гнусных лапах нашу жизнь.