Такая долгая полярная ночь
Шрифт:
Мы проплывали мимо живописных берегов Колымы, поросших лесом. Редко попадались рубленые домики, точнее избушки. Лиственница среди колымских лесов преобладает, и берега были красивы именно обилием лиственницы. В трюме баржи было жарко и душно. Люди поочередно поднимались по широкому трапу и высовывали свои головы из открытого люка, чтобы глотнуть свежего воздуха. Ветерок доносил до нас хвойную свежесть берегов и иногда дымок нашего буксира.
Внезапно у одного парня пошла носом кровь. Я вышел на палубу, чтобы из ящика с медикаментами взять вату и поискать что-то кровоостанавливающее. Конвоир на палубе заорал на меня и потребовал, чтобы я вернулся в трюм. Я пытался ему объяснить, что я медицинский работник, что надо оказать помощь одному из заключенных, что мне нужно взять кое-что из медикаментов. При этом я продолжал медленно идти по палубе к месту, где, по моему представлению, были медикаменты. Тогда этот выродок-конвоир прикладом винтовки сильно ударил меня в грудь, я упал, а этот дегенерат с отборной руганью хотел продолжить избиение упавшего прикладом винтовки. Дикий вопль и отчаянные крики с руганью из трюма баржи остановили его. Прибежал начальник конвоя, меня он не слушал, а конвоир всегда прав.
Я кашлял и сплюнул кровь, одно ребро у меня было выбито из места его соединения с грудиной. Эту память о Колыме я храню до сих пор, так как ребро хрящом приросло грудине
Глава 47
Мы плывем по Колыме и коротаем время в разговорах на разные темы. Подлый поступок охранника, ударившего меня прикладом винтовки тоже обсуждается людьми. Многие жестокость при удобном случае по отношению к нашим конвоирам оправдывают. Так оправдывают убийство конвоира при побеге с Угольной Ивана Канунникова. Я понимаю жестокость и беспощадность зеркально отражаются и нередко настигают жестоких и беспощадных людей.
Кто-то из парней был на Угольной, когда бежал Канунников. Рассказывают, что Канунников катил тачку с углем, вдруг колесо тачки сорвалось с доски, по которой обычно «гоняли» тачки, Канунников упал и дико заорал, что сломал ногу. Конвоир допустил ошибку, подойдя к лежащему, который со стороны поднимался. Потом последовал удар куском угля в висок конвоира. Тот упал, а Иван Канунников хладнокровно заколол лежащего конвоира штыком его же винтовки, забрал подсумок с патронами и крикнув: «Я пошел», поспешил исчезнуть.
Убийство конвоира одни оправдывали в споре заключенных, моих спутников, другие осуждали, говоря, что это убийство еще больше ожесточает охрану. Но никто не осудил сам факт жестокости. Большинство считали, что это возмездие — вы нас убиваете, а мы, если случится, — вас. Царит звериный закон.
Мы приплыли в устье Колымы. Здесь несколько поросших зеленью и кустами лозняка островков. На левом берегу находится лагпункт Михалкина протока. Здесь по заблаговременно составленному списку (еще в Зырянке) часть этапа и в том числе меня (медицина!) высаживают. Этап далее плывет в Амбарчик. Михалкина протока — это угольная база для пароходов, здесь они пополняют запас угля для дальнейшего плавания. Но кроме этого, здесь заключенные из пригнанных по Колыме плотов собирают для морской транспортировки так называемые «сигары». «Сигара» — это многослойный из бревен плот с заостренным носом. Вот для сооружения таких «сигар» нас высадили в Михалкиной протоке. На берегу несколько домиков, барак для заключенных, дом для охраны и магазин, а также домик начальника нашего «производства» Ивана Федоровича Мороза и пекарня. Готовые «сигары» пароходы буксируют по морю на восток — в Певек, а может, и дальше. Но не всегда это сооружение доплывает по адресу. Нередко шторм разбивает «сигару», и разбросанные штормом бревна долго плавают, угрожая морским судам, пока волны не выбросят их на берег. На берегу Чукотки немало такого плавника.
Небольшой домик разделен на две половины, в одной мой медпункт, в другой — мастерская по ремонту обуви. Наш лагпункт даже не назовешь лагерным пунктом. Это бесконвойная командировка на летний сезон. Командиру охраны и 2-м или 2-м охранникам абсолютно делать нечего. Утром кто-то из них проводит бригаду на морскую сплотку «сигар», по истечении рабочего дня подсчитает людей и проводит до жилья. Заключенный бригадир и нарядчик отвечают за людей. Я познакомился с начальником аэропорта Валентином Селезневым. Он недавно получил срок. За что я не допытывался. Он бытовик, не «контрик». Хороший, очень симпатичный человек, молодой, энергичный. Похоже наш начальник Мороз знает его по воле. Нас собралась небольшая компания: Селезнев, кузнец, сапожник и я, фельдшер. Каждый старается для такого содружества что-нибудь раздобыть из пищи. Я помогаю на морской сплотке, т.к. больных почти нет. Редко придет кто-нибудь на перевязку или пожалуется на желудок. Мне нравится наш начальник Мороз. Это высокий широкоплечий мужчина, спокойный, уравновешенный, не самодур. Он знает дело и уверенно руководит морской сплоткой. Заключенные довольны им, мы все повидали в начальниках всякую сволочь, а это, слава Богу, человек. На нашей командировке есть, кроме охраны, еще вольнонаемный человек, заведующий факторией по фамилии Гаранжа. У него жена — молоденькая якутка или ламутка, она помогает ему в магазине. Зовут ее Ира. Гаранжа часто с начальником охраны напивается до бесчувствия и за компанию заставляет пить спирт (водки в этих краях нет) и жену. Потом, когда очухается, ревнуя Иру к начальнику охраны, избивает ее и топором рубит вещи, которые сам же ей покупал. После всей этой дикости он зовет меня к избитой жене — оказать ей медицинскую помощь. Прихожу, советую, как лечить синяки и ушибы, а больше веду тихий и добрый разговор с несчастной женщиной. Но, наконец, мое терпение лопнуло, так как слишком часто Гаранжа стал пить и пускать в ход кулаки. И я после очередного вызова к избитой Ире решил серьезно поговорить с Гаранжой. Мы прогуливаемся с ним по берегу Колымы, и я ему говорю: «Если вы по-настоящему любите жену, а вы, вероятно, все же любите, раз в минуты, когда жалеете о своем диком поведении, зовете меня для оказания медицинской помощи избитой женщине, то вам надо полностью изменить свое отношение к распитию спирта с другими мужчинами, никогда не поить жену спиртным. Помните, что напившийся до беспамятства муж — находка для менее пьяного собутыльника, а пьяная жена этого пьяного мужа — трофей для изголодавшегося без женщин мужчины. Это говорю я вам, я, заключенный фельдшер, который моложе вас, но способен соображать лучше вас. Мне жаль вашу жену, и вы ради нее бросьте пьянку с командиром». Не знаю, подействовала ли на Гаранжу моя речь, но его жена Ира сказала, что он прекратил пить с командиром охраны и перестал скандалить и драться дома. Надолго ли?
Здесь в Колыме ловится отличная рыба,
Посетил Михалкину протоку Начальник Главсевморпути Иван Дмитриевич Папанин, прославленный полярник, который с лета 1937 г. по февраль 1938 г. дрейфовал на льдине — исследовательской станции «Северный полюс-1» с тремя спутниками (Федоров, Ширшов и Кренкель). Папанин ознакомился с деятельностью работающих на морской сплотке и на заправке пароходов углем. Иван Федорович Мороз представил ему меня, фельдшера этой командировки, и Папанин доброжелательно пожал мне руку, как впрочем, и другим заключенным — нарядчику, бригадиру, кузнецу. Мне это понравилось. Прост по-русски и доброжелателен. Таким запомнился мне Иван Дмитриевич Папанин.
Однажды к нам на Михалкину протоку прибыл из Певека, т.е. с Чукотки, человек, очевидно, с такими полномочиями, что их должен выполнять каждый, относящийся к системе Дальстроя МВД. Этим человеком был начальник санчасти Чаун-Чукотского управления Дальстроя МВД врач-хирург Лунин Сергей Михайлович. Он уединился с Морозом, а нам «чернокожим», разумеется, было неведомо, о чем они говорили. Наступил вечер, стемнело. Вдруг Лунин пожелал увидеться со мной. И вот, прохаживаясь по берегу Колымы мы беседовали. Лунин явно хотел знать обо мне как можно больше. Я полюбопытствовал, зачем ему это. Как принято в нашей лагерной жизни, я обратился к нему со словами «гражданин начальник». Он мягко поправил меня: «Зовите меня Сергей Михайлович»; Потом он мне пояснил, что имеет распоряжение взять часть заключенного контингента с Михалкиной протоки на Чукотку, так как все равно с наступлением осени заключенные из-за отсутствия работы будут отправлены в Амбарчик или снова их повезут в Зырянку. Лунин спросил меня, согласен ли я с отобранными им самим людьми уехать на Чукотку. Я напомнил ему, что я заключенный, а у такого сорта людей согласия не спрашивают. С ними поступают по принципу «тащить и не пущать». Он засмеялся и сказал, что спрашивает меня, так как я штатный медицинский работник и числюсь за санчастью Зырянки. Меня он может включить в список этапируемых в Певек только моего согласия. Мне понравился Лунин вежливым обращением ко мне, речью с искорками юмора, своей приятной внешностью. «Такому на сцене первые роли играть», — подумал я. Я вспомнил прощальные слова Ивана Михайловича Кнорра: «Тебе надо уйти из-под власти мстительного самодура Никитина». И я сказал: «Включайте меня в список уезжающих на Чукотку, Сергей Михайлович». И отобранные на Чукотку, в том числе и мой «санитар» азербайджанец Ахмед, отплыли морем в Певек. Когда мы благополучно приплыли в Певек, в комендантском лагере, где была центральная лагерная больница, Ахмед меня поблагодарил и сказал, что он нашел знакомых и устраивается парикмахером в лагере. А я стал под пристальными взорами лагерных заключенных медиков работать в больнице. Началась чукотская жизнь.
Глава 48
Жена Сергея Михайловича Лунина Эдита Абрамовна Соботько весьма миловидная, я бы сказал — красивая, женщина работала в лагерной больнице Певека операционной сестрой. Я, глядя на эту красивую еврейку, почему-то вспомнил Ревекку из романа Вальтер Скотта «Айвенго». Сергей Михайлович, очевидно, рассказал ей обо мне, и она спросила меня, доброжелательно глядя на меня своими красивыми карими глазами: «Мстислав, Мстислав, а как тебя звала мама?» Я ответил: «Славик». «Я буду звать тебя всегда Славик», — сказала она. Лунин потом рассказал мне, что он сообщил жене о фельдшере Толмачеве. Оказывается Лунин на Михалкиной протоке расспрашивал Мороза обо мне. И тот сказал, что фельдшер честный, знающий свое дело работник, не терпящий произвола, и что в Зырянке этот заключенный фельдшер за произвол и издевательство над людьми «намотал» срок вольнонаемному начальнику лесозаготовительного участка. Говоря со мной, Лунин заметил: «Вот такие медработники мне и нужны». Я все время чувствовал, что ко мне присматриваются в лагерной больнице Певека. Медицинский коллектив как бы негласно проверял меня на профессиональную пригодность и на нравственную порядочность. Вдруг настал день, когда Лунин сказал мне: «Мстислав, я решил направить тебя на медпункт 24-го километра, там лагпункт, там ты очень нужен». Я знал, что 24 километр — это штрафной лагпункт на автотрассе Певек — прииск Красноармейский. И я воскликнул: «За что, Сергей Михайлович, меня на штрафняк!» «Не за что, а для наведения порядка, считай, что это назначение означает особое доверие к тебе», — ответил Лунин. Потом он пояснил, что на этом лагпункте работает фельдшер-старичок Осинкин, его просто терроризируют блатные. «На испуг» получают освобождение от работы. Осинкин — фельдшер чуть ли не времени первой мировой войны, а гражданской точно. Старенький запуганный человек. Там в медпункте нужен человек к «колымским стажем». В таком смысле я получил разъяснение моего назначения и от Эдиты Абрамовны.