Такая долгая полярная ночь
Шрифт:
Жду ли я на склоне своих лет что-то от жизни? Отвечу строками из чрезвычайно мудрого стихотворения М.Ю. Лермонтова:
Уж не жду от жизни ничего я. И не жаль мне прошлого ничуть…»Я и в заключении, в лагерях под гнетом произвола, и когда освободился из заключения и жил на Чукотке под наблюдением «всевидящего ока» не ждал от жизни ничего, так как был уверен, что вряд ли останусь в живых и смогу вернуться к своей матери. Ведь можно было погибнуть при обвале в шахте или от ножа какого-нибудь подонка, или от пули дегенерата-охранника, наконец, просто замерзнуть в пургу. Постоянное сознание близости смерти выработало равнодушное отношение к ней. И только раз за все мое пребывание на Колыме и Чукотке я испытал даже не страх, а ужас, встретившись со смертельной опасностью. Это случилось 14 апреля 1948 года. Я уже был так называемым «вольнонаемным» медицинским работником в системе Чаун-Чукотского управления Дальстроя МВД и заведовал медицинским участком автотрассы, соединявшей Певек с приисками. На трассе были расположены отдельные лагерные пункты с заключенными, работавшими на ремонте трассы. Все эти точки и лагпункты были под моим медицинским контролем. Я уже раньше говорил, что центральной точкой был 47 км, где и находился мой медицинский пункт. В тот день меня известили, что в лагпункте 24 километра заболел один заключенный. Трасса была задута пургой, и машины по ней не ходили. Получив известие утром, я быстро собрался и вышел, одетый в оленью кухлянку, на плече полевая сумка с красным крестом, за голенищем унта охотничий нож. Выйдя утром, я рассчитывал к вечеру вернуться к себе на 47 км. Придя на лагпункт 24-го километра, я осмотрел больного, написал направление в больницу комендантского лагеря в Певеке и договорился с охраной, чтобы на следующий день, как только пойдут по трассе машины, отвезли больного в больницу. Был уже по времени вечер, стемнело, когда я пошел обратно на 47 км. От лагпункта на 33 км. начинался
Крупный волк, должно быть, вожак, переходя передо мной дорогу, рассчитывал, что я остановлюсь, но я упорно продолжал идти, моля Бога об одном — только бы не поскользнуться, только бы не упасть, так как подняться они мне не дадут. Наконец, вожак зашел вперед и сел напротив меня. Его, сидящего, голова была на уровне моей груди. От ужаса, чувствуя неминуемую смерть от этих хищников, не ощущая своей шапки, так как она была уже на стоящих дыбом волосах, я продолжал идти на сидящего вожака, выставив правую руку с ножом. Уже не разум, а инстинкт руководил мною. Волк, нехотя, медленно уступил мне дорогу. Провожали волки меня один километр или полтора. На вершине перевала, это был 38 км я хотел спуститься чуть вниз до яранги охотников, но заметил, что волки ушли. Они раньше меня почуяли дым от яранги. И я пошел дальше. Почему они не напали? Они были сыты, накануне долиной прогнали большое стадо оленей. Моя оленья кухлянка своим запахом привлекла их внимание, и они некоторое время сопровождали меня. Но смертельный ужас, охвативший меня, я буду помнить до конца своей жизни. Я не испытывал страха смерти, когда в меня, заключенного, стрелял охранник, а потом охранник-надзиратель Лапонин, но ужас встречи с волками был настоящим страхом смерти.
Глава 67
Мне кажется, что настала пора познакомить читающего эти строки с автором написанного, то есть «какого он рода-племени».
Мой отец Павел Николаевич Толмачев-Ротарь из старинного рода новгородцев. Его род жил в Великом Новогороде и в Новой Ладоге. Родовое гнездо-усадьба в селе Колчанове. Это, кажется, устье реки Сяси. Родился мой отец в 1879 году. Не знаю, в силу каких обстоятельств дворянский род Толмачевых, как принято было говорить, «оскудел». Сыновья пошли на государственную службу. Брат моего отца Сергей Николаевич был инспектором народных училищ в Петербургской губернии. Мой отец, окончив Петербургский университет, увлекся изучением телеграфных аппаратов различных систем и пошел служить в почтово-телеграфное ведомство. Он в числе других специалистов еще совсем молодым человеком участвовал в прокладке телеграфной линии Кяхта-Пекин. Их группе был придан казачий конвой для охраны от хунхузов, то есть китайских бандитов. Опасная работа была завершена успешно. Затем мой отец заведовал полевой Мукденкской конторой, перевелся в Инкоу. Потом мой отец служил в почтово-телеграфной конторе Порт-Артура. Здесь его и мою мать застала русско-японская война 1904 года. В воспоминаниях одного портартурца, напечатанных в журнале «Почтово-телеграфный вестник» за 1912 г. №№14, 19, 42 помещены фотографии моего отца и рассказано о нем. До службы в Портр-Артуре мой отец, хорошо владевший английским языком, заведовал телеграфным отделением при русском посольстве в Пекине. И уже потом переведен по службе в Порт-Артур. Так писал в своих вспоминаниях Холостенко. После разрушения японскими снарядами почтово-телеграфной конторы отец работал на полевом телеграфе, потом в поезде наместника царя в Порт-Артуре, поддерживая телеграфную связь с императорской ставкой в Петербурге по позывному «Лев». Потом снова работал в военно-полевом телеграфе, а когда командование обороной Порт-Артура обратилось с призывом усилить ряды защитников города, мой отец стал волонтером, то есть добровольцем. Как офицер, он командовал 6-й Квантунской Дружиной, был ранен. Позднее награжден орденами святой Анны, святого Станислава и святого Владимира. За участие в боевых операциях он получил эти ордена с мечами.
После падения Порт-Артура все военные попадали в японский плен. Мой отец снял форму офицера волонтеров и будучи до этого гражданским лицом, имеющим семью (жену, ее мать и ее сестер), почтово-телеграфным чиновником третьего разряда, спокойно, насколько позволяла его выдержка, наблюдал за оккупацией японцами города. Самое примечательное — не нашлось ни одного подлого человека, который бы выдал японцам Павла Толмачева, еще только вчера офицера волонтеров. Так штатский Толмачев мог с семьей на английском пароходе, захватив только ручной багаж — таково было распоряжение японского командования, отправиться в плавание до России. Моя мать рассказывала об одном эпизоде, свидетелем которого был мой отец. Однажды отец услышал пронзительный женский крик, раздававшийся с улицы. Он поспешно вышел за ворота дома, где жил с семьей. По улице бежал японский солдат, держа в руках свернутый в трубку ковер, а за ним с криком бежала женщина. Дорогу бегущему преградил японский патруль с офицером. Резкий окрик офицера. Солдат выронил свою ношу и как окаменел. Офицер вынул из чехла японский императорский флаг — на белом поле красное солнце с лучами. Он громко спросил, говорит ли кто из наблюдающих эту сцену по-английски. Отец по-английски ответил утвердительно. Тогда офицер с помощью моего отца как переводчика спросил женщину, что сделал солдат. Она ответила, что солдат, войдя в ее дом, забрал ковер и быстро удалился, а она побежала за ним, крича, чтобы он отдал похищенное. Офицер спросил солдата, подтверждает ли он слова женщины, тот ответил утвердительно, понимая, чем грозит ему содеянное. Офицер попросил отца перевести по-русски все, что он скажет. И он сказал, что императорский указ под страхом смерти на месте преступления запрещает мародерство и насилие по отношению населения захваченного города. Япония, победив в войне Россию, европейскую державу, стремилась показать всему миру, как цивилизованно японцы воюют. Вспоминаю, как нецивилизовано японская солдатня действовала в Китае в 1937 г., грабя и насилуя в университете китайских студенток. Но в 1904 году Япония стремилась признания ее культурной и гуманной страной. Офицер обнажил саблю и, хотя женщина, взяв свой ковер, просила простить солдата, отрубил солдату голову. Таков был приказ Микадо — японского императора. Такое «Цивилизованное» выполнение императорского приказа заставило содрогнуться моего отца. Потом было длительное морское путешествие на английском товарно-пассажирском пароходе, вывозившем не желающих жить в захваченном городе. Шанхай, Гонконг, Сингапур, Коломбо, Аден, Каир, Константинополь, Одесса — вот города, названные мне моей матерью. Именно здесь останавливался пароход, везущий русских из Порт-Артура. Пока пароход заправлялся углем или грузом, мои родители сумели увидеть эти портовые города, а в Шанхае даже сфотографировались у фотографа Лай Фонга. Я берегу эту фотографию. В Одессе отец, прекрасно владеющий английским языком, служил на индоевропейском телеграфе, получал по тем временам хорошее жалованье, но революционное поветрие 1905 года коснулось и его. Он принадлежал к числу той мыслящей интеллигенции, именно русской интеллигенции, которая бескорыстно, без политических авантюр, чаще всего корыстных, всегда в той или иной степени оппозиционна любому правительству. Поражение в русско-японской войне, падение Порт-Артура, позорный мир — все это как результат слабости правительства и бездарности военного командования вызывало у русского человека чувство протеста. Так мой отец принял участие в революции 1905 года, а моя мать спасала от черносотенных погромов еврейских женщин с детьми, пряча их в своей квартире и выставив на окнах иконы. Отец с дружиной революционных рабочих участвовал в перестрелке с «черной сотней», этой бандой погромщиков
Когда началась реакция, прямых улик против отца не нашлось, но все же его перевели по службе в Хабаровск, где он некоторое время наблюдался жандармским ведомством. Ничего предосудительного за ним замечено не было, и он продолжал вскоре службу в почтово-телеграфном ведомстве на станции Пограничная, недалеко от Владивостока. Здесь родился я. Шла первая мировая война. Отец получил назначение начальником почты при российском консульстве в Китае, город Ханькоу. Это было последнее место его службы. Здесь он заболел и умер в 1919 году. Поездка в Японию, в города Нагасаки и Фукуока, лечение у хороших японских врачей не привело к выздоровлению. Нервный спазм пищевода предложено было лечить в обход пищевода, т.е. трубкой в желудок. «Жить с дудкой не хочу», — заявил отец. Не знаю, цела ли его могила в Ханькоу. Может хунвейбины надругались над нею. Мне не дано это видеть и знать.
Моя мать Павлина Николаевна Толмачева, урожденная Пачева, болгарка. Ее предки бежали от турецкого ига в Россию. Правительство Российской империи выделило братьям славянам земли на юге Украины. Так там образовались болгарские села, были на этих землях и села немецких колонистов. Шли года, некоторые болгары переселялись в города, оседали там. Отец моей матери Николай Дмитриевич Пачев заведовал винными подвалами какого-то грека-виноторговца в Одессе, где родилась
После смерти отца мама и я уехали во Владивосток. Здесь моя мать стала работать в отделе иностранной корреспонденции Главного почтамта города. Ей пригодились знания английского языка. Не буду подробно распространятся, как было трудно жить во Владивостоке в то время. Менялись правительства, в городе хозяйничали то казаки атамана Семенова, то японцы, оккупировавшие город и помышлявшие отхватить Приморье. Но им помешали американцы, тоже высадившие военных моряков во Владивостоке. Жили мы у различных хозяев, сдававших комнату маме. Мама брала меня на работу, и я сидел на маленьком коврике у нее под столом. Помню два эпизода нашей жизни. Жили мы тогда в районе Голубиной Пади. Так назывался жилой район на возвышенности, можно сказать на сопках, окружающих Владивосток. Была зима, чуть брезжил рассвет, и мама со мной спешила на работу. Впереди темная мужская фигура, увидев маму, шарахается в сторону, но, увидев меня, говорит маме, что сейчас так опасно ходить в такое время, что он испугался, приняв маму в предрассветном мраке за грозящую ему опасность. Пошли вместе. Он тоже спешит на работу. Идем по тропинке между снежными сугробами по склону. Вдруг мужчина останавливается и говорит: «Мешок» — и ощупав его, с ужасом восклицает: «В мешке тело, на ногах женские туфли на каблуках, Боже, убили женщину!» Так мы с мамой ходили на работу. Однажды мама шла со мной, держа меня на руках, я устал идти пешком. Мне ведь тогда не было пяти лет. Улица, по которой мы шли, полого спускалась к центральной улице города — «Светланке». Там шла стрельба. Из ворот частного одноэтажного дома выбежала пожилая женщина и стала отговаривать мою маму идти туда, где стреляют, а мама ответила, что если она не придет на работу, ее уволят. «Оставьте ребенка у нас, — попросила женщина. — Ведь вы идете на смерть». Мама оставила меня, вручив и документы мои (метрическое свидетельство). К счастью, она вечером вернулась живая, а мои слезы в течение дня успокаивала собака — сеттер по кличке «Норма». Так нас приютила семья Микрюковых. Дочь и зять хозяйки были в партизанах, которые боролись против японцев в отступивших в Приморье частей белой армии. Скажу одно: редкое мужество моей матери помогло нам выжить в эти сумбурные годы. Наделенная добрым, отзывчивым сердцем и твердым, гордым мужественным характером, она жила мною, своим единственным сыном, не помышляя о новом замужестве. Ей, только ей я обязан тем, что она воспитала во мне черты порядочного человека, воспитала во мне чувство чести, которое превыше жизни.
Много пришлось пережить моей матери за свою девяностолетнюю жизнь. Она умерла на 91-м году жизни 12 октября 1971 года. Только четыре войны пережить и прочувствовать умом и сердцем — это уже подвиг. А беды: смерть мужа, перелом бедра сына в гололедицу во Владивостоке, когда ведущий хирург городской больницы Кеслер сказал, что мальчик останется калекой — хромым на всю жизнь, и несказанная радость, что это не произошло. Сколько волнений: русско-японская война 1904 года, ранение мужа, первая мировая война, в промежутке — боязнь за мужа, участника революции 1905 г., смерть мужа, гражданская война в России, в Приморье, тяжелая борьба за существование, нелегкая жизнь в Нижнем Новгороде, осуждение сына и уверенность, что он погиб. Отечественная война и все лишения, связанные с войной. Великая радость, когда вернулся сын. А от радости тоже умирают — сердце не выдерживает. Такова героическая жизнь моей матери. Да успокоит Бог ее душу! До своей смерти я благодарен своей матери. За ее любовь, мужество, за ее героическую душу.
Глава 68
«Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить».
Заканчивая свое повествование о трудном отрезке моей жизни, я не могу не возвратиться к размышлениям о том, как это было. И возникают ставшие стереотипными для русской интеллигенции вопросы: кто виноват, что делать? Кому это выгодно? И будет ли за все это возмездие? Должен заметить, что глубина размышлений, требовательность к себе и другим людям нередко приводит к разочарованиям. Анализируя пройденный мною жизненный путь, я могу сказать, что ясность видения и понимание действительности и, как следствие, неприятие лжи, отвращение к сталинизму пришли ко мне не тогда, когда я перестал сосать грудь матери или в школьные год. Именно так «фантазируют» сейчас некоторые «борцы» антисоветчики и антикоммунисты. По их сказочно-былинным «воспоминаниям» они еще в школьные годы на стенах школы расклеивали листовки против Сталина и советской власти. И как только они остались в живых и даже многие не сидели в тюрьмах и лагерях? Но сейчас они страдальцы, и им нужна гуманитарная помощь. Впрочем, об этом уже говорил в главе 65. Да, только после того, как я на себе испытал всю лживость, лицемерность, подлость и жестокость сталинского режима, после того, как я убедился, насколько массовы и жестоки репрессии, применяемые сталинскими опричниками к народу страны «социализма», только тогда я полностью прозрел. Но Михаил Алексеевич Куликов, но Соломон Абрамович Фих?Что заставило их своим лжесвидетельством отправить человека, не сделавшего им зла, на гибель? С Куликовым мне все ясно, я уже писал об этом неврастенике. Но Фих, мой однокашник? Я уже писал, что он был завистлив и тщеславен, а зависть — первоисточник злодеяний. Ведь и Сатана восстал против Бога из зависти. Конечно, завидовать мне, солдату Красной Армии, солдат Фих вряд ли должен был. Но в его гнусной душе все время жила неприязнь ко мне. Напрягаю память и стараюсь восстановить прошлое, студенческие годы свои и моего однокурсника Фиха Я уже писал, что он вел себя как студент-вольнослушатель, но стипендию получал аккуратно. Вел он себя, как я вспоминаю, очень самоуверенно, как бы зная, что у него есть покровитель. Мои однокурсницы Рая Гликман, очень умная и милая девушка и ее подруга Мальвина Белявская как-то шепнули мне, что бедный Буся (Соломон) Фих живет один в квартире, что его мать живет в Молотовской (Пермской) области на севере. И вот теперь, вспоминая и сопоставляя факты, я думаю, если мать Фиха была выслана на север как неблагонадежный в 30-е годы элемент, то мог ли сын сосланных родителей в ту сталинскую эпоху поступить в институт? А если все же Соломон Фих поступил, то какой ценой было заплачено за это поступление? Ценой отказа от матери? Ведь Сталин говорил: «Сын за отца не ответчик». И… по распоряжению Сталина, дети «врагов народа» водворялись в лагеря или расстреливались. А как же Фих? Думаю (это мое предположение, основанное на логике), что отказа от матери покровителям Фиха было мало, и он был завербован как осведомитель, секретный сотрудник, иначе информатор, а по-лагерному — стукач. Именно в то время стукачей внедряли в студенческую среду. Так «покровители» помогли сыну сосланной матери поступить в институт. Бывало Фих громко в аудитории в присутствии студентов приветствовать Льва Нелидова: «Здорово, жид»! На что Нелидов, у которого мать была еврейка, а отец русский, известный в городе врач, отвечал: «Заткнись, антисемит». Фих со смехом говорил: «А ты полусемит». Стоит ли говорить, что в те времена слова «жид», «хохол», «кацап» были запретными, их, во избежание неприятностей, нельзя было произносить. Но Фих бравировал, как бы вызывая кого-либо отреагировать. Итак, я убежден, что Соломон Абрамович Фих со студенческих лет был стукачом. Возможно, поэтому он не присутствовал на суде, когда меня судил военный трибунал, который, будто бы, ограничился его письменными показаниями. Когда я на Колыме, находясь на грани смерти, вспоминал, как со мной поступили, то давал себе клятву, если останусь жив, то отдам свой «долг». Порядочный человек должен всегда платить долги. А у меня «родился» афоризм: «Любая нация может иметь своего Иуду». Так что Куликов, Фих, а в историческом прошлом Майборода, Азеф, Дегаев и много еще мерзавцев не редкость в человеческой среде. Забегая вперед, скажу, что, вернувшись к своей матери с Чукотки, я уплатил Фиху долг.
Глава 69
«Важно не то, долго ли, а правильно ли ты прожил»
Вот и настало время попрощаться с тем, кто прочтет мои северные записки, мои фрагменты памяти, точнее — фрагменты воспоминаний. Конечно, в своих воспоминаниях я постарался не касаться особо личного, то есть тех фактов личной жизни после освобождения из заключения, которые я не намерен выставлять на всеобщее обсуждение. Раздевать свою душу до гола — не в моих правилах. Я думаю, что у читающего эти строчки возникнет вопрос: «Как же ты, побывавший в зубах у Сатаны, все же остался жив?» Я отвечу: «Только мой ум, мои знания, моя начитанность помогли мне, человеку не богатырского здоровья, выжить и даже вернувшись, обнять свою мать и тетю.