Такой смешной король! Повесть третья: Капкан
Шрифт:
Нет, нет, негоже прятаться за авторитет Его Величества! Алфред должен был мужественно вступиться за Эсмеральду, которая, действительно же, кроме добра, ничего другого ему не желала. Тем более что именно она в отсутствие Земляники съездила в Журавли, достала спирта. А зуб мудрости у Алфреда действительно заболел, потому что беда никогда не приходит одна. И правая щека Алфреда раздулась — вещественное доказательство. Но и у Эсмеральды тоже… верхняя пуговица блузки не застегнута — разве не доказательство? Но если повнимательнее присмотреться, ее и нет совсем, этой верхней пуговички. Тогда чего ради шуметь? И кто может
Алфред, лежавший на постели одетый, встал и, опираясь на палку, подошел к столу, сел на табуретку поговорить с Королем. Он больше не реагировал на выходки своей подруги. Король принялся рассказывать, как в Журавлях убили Калитко, как убили на Ару Мартина и Эха. Его Величество высказал беспокойство: что-то будет с Антсом, женится ли он на Сесси, когда вернется после войны? Должна же эта война когда-нибудь кончиться.
Алфред потянул носом: откуда дым табачный? А дым шел из кухни, откуда же еще?
— Там мой друг, — объяснил Король.
Все затихли: в доме, оказывается, посторонний. К тому же русский! Маленький, но все равно русский. В гневе своем Земляника про него совсем забыла, она и не очень считалась с такими… Даже с Королем: что они понимают в вопросах, возникших между Земляникой и Эсмеральдой, особенно тот, который курит…
— Пойду домой, старики там одни, — воспользовалась моментом Эсмеральда и двинулась к выходу.
— И нечего ходить! — крикнула вслед Земляника. — Обойдется без зубного врача!
В ответ хлопнула дверь, даже не хлопнула — громыхнула.
Земляника принесла молока, нарезала хлеба, позвала к столу и Ивана, обращаясь к нему, «мальчик». Король рассказывал, как был в «тюрьме», как его избил Скелет и о том, что тот велел передать Алфреду, будто ему «ничего не будет».
— Ах, ничего не будет?! — повторил Алфред иронически. — Зачем ему тогда понадобилось избивать еще и тебя?
Земляника бросила, на стол газету.
— Старая. Где я свежих возьму? И эту-то мне Сула дал.
Она рассказала про посещение Сула, о его разговорах-предложениях.
Сула?!
В смерти Сесси Алфред винил и Сула, хотя и известил он Алфреда о ее гибели. Когда расстреливали Сесси, чем же он был занят? Что же немцы, как он говорил, стреляли, а Сула в это время по нужде за кустик отлучался?.. Зовет на Большую Землю в леса… Вранье! У всех вранье. Как обещали в Москве эстонцам: «Мы вам не навяжем коммунизм». Навязали, однако. Теперь твердят: «Мы вас освободили». Конечно, так оно и было бы, если бы сначала не закабалили. Сейчас же происходящее называется иначе — перехватом. Перехватили страну у немцев. Но в республике сколько угодно тех, кого и это вранье вполне устраивает, кто его с удовольствием и распространяет. В республике сколько угодно людей, занятых всю жизнь лишь рукоплесканием, — зрители! Или предатели. Рукоплескали «великому» Сталину, затем «освободителю» Европы, теперь ставшему опять «великим» Сталину. Эти рукоплещущие никуда не удирают, им жалко бросать барахло, удобнее хлопать в ладоши — прав всегда победитель.
И кто только не рукоплещет! Здесь и ученые, и писатели даже именитые — все грамотные люди; тоже и некоторые священники, как ни странно. Алфред как-то коротал время на дежурстве в батальоне самообороны, читал в старых журналах, что бывали в истории случаи, когда
В газете, принесенной Вальве, описывают в жутких красках фашистский террор — при немцах, то же самое, ужасались красным, о котором сегодня уже забыли… Победителей не судят! А в чем правда для такого, который не рукоплещет никому, потому что не хочет, не может себя заставить?
Алфред помнит старого скупердяя Тайдемана и его разговоры. Да что Тайдеман! Он и сам по прошествии времени как бы со стороны видит историю своей страны, и спрашивается, хорошо ли, справедливо ли была устроена в ней жизнь до прихода всех этих освободителей? О чем писали тогда уважаемые, даже любимые Алфредом, писатели — Лутс, Вильде? О равенстве и неравенстве, о справедливости и хамстве, о господах и «господах» в том смысле, что словом «господин» обращались и к нищему. С самого Алфреда в своей время драли три шкуры за политурные лаки и заячьи лапы. Было ли в народе единство? Если бы оно было — не пришлось бы хлопать, рукоплескать всем освободителям подряд, хотя и то правда, что никого не должно касаться, как кому живется в его собственном доме.
А теперь в лес зовут — во имя чего? Чтобы опять зажили господами и «господами»? Из-за этого идти убивать людей? Разве это когда-нибудь давало результаты? Всюду вранье. Уже сколько убивали! Для Алфреда правда теперь в том, что не стало пальце на правой ноге, к тому же чертовски болит зуб мудрости. И почему именно мудрости?..
У Алфреда свои проблемы. Столько освободителей, а для него свободы нет. Он, в сущности, стал жертвой при стольких несущих ему свободу. А могло ли быть по-другому?
У Земляники проблема своя. Ей не терпелось как-то уточнить, что же тут все-таки было, когда она отсутствовала. Но откуда, честное слово, знать Алфреду, почему у кого-то нет пуговицы на блузке!
Король с Иваном допили молоко и всем своим видом показывали, что им здесь неинтересно, следовательно, делать больше нечего.
— С нами пожить не хочешь? — спросил Алфред.
Нет. Король обычно не задерживался у Алфреда, и причин несколько, главное же: он чувствовал, что Землянику его присутствие смущает. Почему? Он же не станет доискиваться, просто знал: она не рада его появлению. Действительно, ей всегда казалось, словно во взгляде Короля скрывается тайна, вернее, знание какой-то тайны, касающейся лично ее, и это беспокоило ее душу.
— В следующий раз принеси мне кое-что из инструментов, — попросил на прощание Алфред, перечисляя нужное, — может, сделаю хоть мандолину, — объяснил, скорее всего себе самому, глядя грустно в окно.
Когда друзья бежали в сторону Кишмялягушки, чтобы не идти через мрачноватый лес Смотригора, Король в который раз рассказал Ивану про великолепный аккордеон Алфреда, как лились из него радостные звуки в комнатах небесно-синего дома…
— А эта старая Хильда, которая на Кури-Мури, она совсем никуда не уезжает? — спросил Иван.