Тактильные ощущения
Шрифт:
— Ведь при таком методе обмена практически невозможно понять, какие образы отражают реальность, а какие — плод вашего воображения. Вся сложность в том, что ассоциативные связи мозга могут породить несуществующее. Это как произведение искусства. Мона Лиза — это всего лишь воображение гения.
— Ну, у моего воображения масса свидетелей. Включая мой распоротый живот и свежесросшуюся черепушку, — меня обидело такое недоверие.
— Да ладно-ладно, — согласился Бабаев. — Длительная клиническая практика делает нас всех слегка акцентуированными. Я уже в каждом человеке, которого знаю уйму лет, вижу пациента. Необходимость регулярного диагностирования, ежедневная ургентная помощь, клинико — патологические особенности … это все реалии моей работы
— Слушай, Бабаев, ты знаешь, что меня всегда раздражало в твоих коллегах? —остановил я его. — Вот вы, врачи, хоть и лечите людей, но так любите говорить на своем сленге, что иногда создается впечатление, что у вас ничего, кроме непонятных слов, в запасе нет. Ну зачем вместо «срочный» — говорить «ургентный»? Меня таким не проймешь.
— О, извини, увлекся, — смутился Бабаев. — Но ты должен понять, что без ритуалов и почти мистического ореола, наша профессия — это ничто. Ладно, ты — другое дело. Но ведь подавляющее число пациентов ищут у нас именно это.
— Но мы-то сейчас не лечиться собираемся! Хорошо, раз ты все понял, скажи — ты можешь притащить всю свою крутую аппаратуру к нам? Всякие там энцефалографы, томографы, и прочие смотрители внутреннего мира? Чтобы возможного клиента проверить.
— А что у него такого? — встрепенулся Бабаев, — а, ну да. Ты подозреваешь, что у них отсутствуют тактильные ощущения? Что-то в этом мне непонятно. Отсутствие тактильных ощущений делает человека вообще нежильцом! Он не будет чувствовать боли и инстинкта самосохранения у него не будет. Он вообще не сможет развиться дальше эмбрионального состояния. Ведь тактильные ощущения — это почти доминирующие в мировосприятии человека! Нет их — нет ничего!
— Это я знаю. Читал научно-популярные книжки, — ну что он, нарочно издевается? Ведь все понял. — Ты не трепись. Аппаратуру притащишь?
— Ну, энцефалограф, с вашей помощью, ещё куда ни шло. А вот томограф… Ты хоть понимаешь, что такое ядерный магнитный резонанс?
— Ты спрашиваешь у меня, понимаю ли я, что такое ядерный магнитный резонанс? — я даже совершенно искренне возмутился. И видать посыл возмущения был силен.
— Пардон, — пробормотал Бабаев, — я больше не буду иронизировать. Нельзя перетащить. Но на сканирование я могу привезти хоть черта.
— Черта каждый дурак сможет. А тут…
— Ну, мерзость, вроде депутата, я даже с большим удовольствием.
Только пообещай, что потом вивисекцию ты мне разрешишь делать! — развеселился доктор.
— Как только диагноз поставишь — хоть ауто да фе!
— Нет, это слишком простой финал для политика, — загадочно сказал Бабаев.
«Скорая» несла нас все дальше и дальше от горадминистрации. От охраны, так и не успевшей среагировать на аргументы Виктора и Митяя, на бесплодную попытку депутата подать сигнал тревоги. Никаких сомнений не было. Мы взяли именно того. Тем более, что я-то его уже знал давно. Господин Саймон собственной персоной. Или у них не господа?
Глава тридцать пятая
Чей-то голос разгонял остатки сна. Он назойливо разрушал последние видения ночи и возвращал меня в действительность.
— Чего-то начальник у вас хлипкий. Взял и хлопнулся. — Я понял, это Федя-милиционер болтает. — Вот у нас был один в участке. Он бомжами ведал. Сидит, сидит, потом захрипит, и хлоп — лежит на полу, дергается, слюни пускает. Врачи потом сказали — эпилепсия. А у этого не эпилепсия?
— Нет, он просто перенервничал, видать тот депутат не простой оказался. Точно чужой. — О, это, конечно, давешний ловец Феди — Митяй. Они, судя по всему, нашли общий язык. Ну, хоть не будет ненужных свар.
Вместе с тем, как рассеивались видения ночи, все яснее проступали события вечера. Крепко меня тряхнуло лазание по мозгам Саймона. Не простые это алиёны. Ещё одно такое путешествие и я сам превращусь в невнятно бормочущую рухлядь.
— Вы чего там шушукаетесь, как две крысы, — не открывая глаз прорычал я.
Федя просто подпрыгнул от неожиданности. Ну, по крайней мере, громко изменил свое положение в пространстве.
— О! Майер, все в порядке? — это Митяй начал меня трясти за плечо.
— Все в порядке, ты сейчас мне вывихнешь руку.
— А что вчера с тобой случилось, когда ты с этим козлом говорить пытался, ты взял, хлоп, и свалился. Мы уже испугались было.
— Так, ребята, — раздался строгий голос Бабаева, — оставьте нас. Тут разговор.
— У нас нет секретов, — воспротивился было Сай.
— Я как врач буду говорить с пациентом, — отрезал доктор и выгнал всех.
На то, что мы — «скорая» по вызову, в райсовете отреагировали спокойно и пропустили нас внутрь здания без труда. Даже особенно давить на охрану не пришлось. Так, внушить слегка, как плохо депутату. Секретарша не успела ничего сделать, успокоенная марлей с хлороформом. С самим депутатом решили не рисковать. Виктор просто огрел его по башке. Благо, врачи рядом. Помогут. Саймона, если это действительно был он, привезли к нам на базу и подключили к жутковатым медицинским приборам, по точным инструкциям Бабаева. Пришлось, правда, накачать нашего пациента дополнительно какой-то гадостью, чем врач и занялся, судя по всему, с удовольствием. Запикали встроенные динамики, поползли замысловатые кривые на цветном дисплее. Бабаев прилип к экрану. Он долго сопел, хмыкал. Потом повернулся ко мне:
— Слушай, а это хоть человек вообще? У него как-то совсем с нейропотенциалами нехорошо. Мне кажется, надо разбудить.
— Ну — разбудим. Только привязать надо крепко.
Так и поступили.
В капельницу, из которой в вену Саймона капала какая-то специальная медицинская жидкость, Бабаев влил очередную гадость, и опять погрузился в свои кривые. Вернее, в кривые пациента. Я же подсел поближе к неподвижному Саймону. Мне очень хотелось заглянуть в его глаза. Попытаться проникнуть в его мир, в его мысли. Тихо пикал какой-то прибор, успокаивая меня своим мерным звуком. Пик, пик, пик… Глаза Саймона распахнулись внезапно. Серые и спокойные. Я почувствовал, что влетаю в его мысли и ощущения, как в чужой мир. Валом налетели на меня образы. Я понимал, что это все нереально. Чужой разум порождал в моём мозгу ассоциации и привычные картины, чтобы сделать все хоть чуть-чуть понятным. Далекий мир, о котором помнил Саймон, его родной мир представился длинным рядом серых картотечных шкафов. И еще болью пересохшего горла. Потом какой-то длинный-предлинный путь с чередой однообразных событий. Потом уже знакомое. Земля. Надкушенное яблоко. А потом я сам. И чьи-то смерти вокруг меня. Боль и ещё раз боль. Но не Саймона, чужая. Все это было похоже скорее на тревожные фосфены при тяжелом гриппе. А потом громадная стальная стена. Она отгораживала от меня что-то очень важное. Я попытался разбить эту стену. Я колотил в нее руками и ногами. Это не производило никакого эффекта. Я было решил уйти от этой стены, но тут на холодной поверхности металла блеснуло отражение. Танильга. Она плакала. Не выдержав, я ринулся опять на эту холодную стену. От удара с разбегу она все-таки рухнула, разлетелась вдребезги, погребая меня под обломками и погружая весь мир во тьму.
— Это все, что ты помнишь после вчерашнего? — строго спросил Бабаев.
— А что? Что-то важное пропустил?
— Боюсь, что все гораздо сложней, — тихо проговорил Бабаев, — пойдем посмотришь.
Идти за Бабаевым оказалось непросто. От слабости ноги почти не слушались. Но придерживаясь за стенку и опираясь на руку Сали, я потихоньку потопал за врачом. Интересно, почему никто кроме Сали не помог мне? Тоже мне, соратники.
В том отсеке, который мы отдали Бабаеву под его импровизированную лабораторию, горел слегка приглушенный свет. Настольная лампа у кровати была прикрыта марлечкой. В постели лежал Саймон. Вернее тот, кто ещё сосем недавно был Саймоном. Дряхлый старик со слезящимися глазами. Старик что-то прошептал.