Таллин. Любовь и смерть в старом городе
Шрифт:
В искусстве же «третьего сословия» — жителей Нижнего города — путь, некогда впервые намеченный неизвестным автором надгробия Кунигунды Шотельмунд, стал основным с известным отставанием: в период проникновения художественных веяний барокко.
Общий консерватизм, присущий культуре затерянного на окраине европейского мира Ревеля, не замедлил проявиться и здесь: одно из первых изображений счастливого семейства в местной живописи — эпитафия, заказанная в 1643 году для церкви Нигулисте.
Впрочем, если не знать этого и отбросить в сторону коленопреклоненные позы заказчика, полковника шведской армии Йохана фон Рехенберга, его жены Элизабеты Ассерье и дочери, можно увидеть в ней групповой портрет, типичный для своей эпохи.
Право считаться
Обнаружение старейшего портрета горожанки на средневековой могильной плите, ставшей элементом паркового ансамбля летнего поместья Рокка-аль-Маре, взволновало разве что узкий круг краеведов-остзейцев.
Его возвращение на территорию Старого города привлекло внимание газетных хроникеров, но — не более того: нынешний переулок Катарийни вплоть до середины девяностых годов минувшего столетия туристической славой не пользовался.
Когда заставленный мусорными бачками и дровяными сараями проход вдоль стены бывшей монастырской церкви преобразился в таллинский аналог знаменитой пражской Златой улочки, Кунигунда Шотельмунд пережила пик интереса к себе.
Имя давным-давно ушедшей супруги ратмана и бургомистра избрали себе в качестве названия одна из молодежных краеведческих организаций, а также салон авторских головных уборов: оба, впрочем, ныне благополучно переименованы. Едва ли это хоть как-то отразилось на известности самой Кунигунды: за последние полтора десятилетия и она сама, и ее имя настолько плотно вплелись в городской фольклор, что забвение им определенно не грозит.
Угроза утраты самого силуэта, высеченного более шести веков тому назад рукой неизвестного, но, безусловно, талантливого мастера, к сожалению, существует: дождь и снег к таллинскому доломиту безжалостны.
Фотография прориси надгробия Кунигунды Шотельмунд, сделанная еще при бургомистре Сукантоне, помещена на сопровождающий его инфостенд очень даже кстати — оригинал с каждым годом все менее отчетлив.
Лучше всего он заметен ранним морозным утром, когда вторгшийся с континентальных равнин арктический воздух превращает извечную приморскую изморозь в белоснежный иней.
В такой час силуэт горожанки проступает на сером доломите отчетливее, чем когда-либо.
Напоминает об истории любви, оказавшейся сильнее времени.
Заставляет поверить в нее.
Если аудитория подберется почти исключительно женская, гид не упустит возможности посоветовать гостьям Таллина: если желаете, чтобы муж любил вас так же крепко, как Кунигунду Шотельмунд, приложите ладонь к ее рукам. Для того чтобы желание сбылось точно, туристам предлагают отыскать «магическую точку»: высеченное на камне изображение сердца, которое супруга ратмана якобы сжимает в сложенных ладонях — как символ вечной любви.
Поиски могут занять несколько минут экскурсионного времени, но успехом не увенчаются. Изображения сердца там нет. И никогда не было: то, что иногда принимают за него, — лишь природное отслоение крошащегося доломита.
Удивляться тут особенно нечего: в четырнадцатом столетии подобная символика сердца еще не была распространена в Ревеле широко — отыскать изображение сердца можно на печатях, но не памятниках искусства.
Популярным символом сердце становится лет на триста позже. Одно из свидетельств тому — силуэт, вырезанный на надгробной плите, что вмурована в пол северо-западной части церкви Нигулисте.
Кто похоронен под ней —
Куда как прозрачнее символика и история резной плиты, закрепленной в крохотном дворике ратушной аптеки со стороны переулка Кунигунда Шотельмунд: тень на плите Сайаканг: в летние месяцы он открыт для посещения.
Два инициала украшают ее: аптекаря Йохана Бурхарата и его супруги Марии Венглер. Над ними — королевская корона, под ними — дата «1742» и скрещенные пальмовые ветви.
Корону можно толковать по-разному, но пальмовая ветвь — символ траура: выполняя волю усопшего супруга, его вдова возвела задуманное им здание аптечной лаборатории.
В месте своего пересечения пальмовые ветви на мемориальной плите отчетливо образуют силуэт сердца — явный намек на неугасаемую любовь.
Монахи и монахини: запретная страсть
«Влево от Бумажного озера — род башни, в которую, но преданию, были заложены монах и монахиня, убежавшие из монастырей своих и пойманные в том месте.
Основанием башни, или столба, огромный дикий камень. Посередине в башне в рост человеческий два камня дикие с изображением на каждом грубо вырезанного креста.
Не доходя до этого места, близ озера, нашли мы нечаянно эхо удивительной точности и верности, повторяющее целые фразы с точностью чудесною. Только что не отвечает: „Je me porte fort bien“ на вопрос: „Comment vous portez-vous?“» [3] …
3
В переводе с французского: «чувствую себя хорошо» и «как вы себя чувствуете?»
Монография, посвященная отдыхавшим в былых Эстляндии и Лифляндии знаменитым российским дачникам, называет легенду, попавшую в записные книжки поэта и литературного критика Петра Вяземского, малоизвестной.
Для современного таллинца — не говоря уже о госте города — звучит она и вправду незнакомо. Далеко не каждый из горожан опознает сходу в «Бумажном озере» нынешнее Юлемисте, а уж «башня-столп» может наверняка ввести в легкий ступор.
Между тем жители Ревеля столетней давности охотно пересказали бы легендарный сюжет куда более подробно, чем удосужился сделать это друг и современник Пушкина: фольклорные сюжеты, как известно, любят обрастать подробностями.
В изложении газетчиков, любивших пощекотать нервы читателям рождественских и предновогодних выпусков, равно как и авторов текстов к отрывным календарям, леденящая кровь история времен «мрачного Средневековья» звучала приблизительно так.
«Не было среди монастырей былого Ревеля знаменитее, чем обитель ордена Святой Биргитты на берегу реки Пирита. Славен он был не только богатством и обилием священных реликвий, но и тем, что жили в его стенах как монахини, так и монахи.
По две стороны от монастырской церкви раскинулись женские и мужские кельи: если где и могли увидеть друг друга их насельники, то исключительно во время богослужения. Внутреннее пространство храма рассекала кованая решетка от потолка до самых сводов.
Раз в неделю настоятель и настоятельница двух слитых в единое целое обителей имели право подойти к ограждению и поприветствовать друг друга. Рядовым же монахам и монахиням даже подходить к решетке запрещалось — не то что разговаривать.
Однако, как бы ни замысловато были выкованы ее украшения, от откровенных взоров защитить они полностью не могли. Однажды во время долгой рождественской мессы глаза молодого монаха и его ровесницы-монахини ненароком встретились.
Через крестьян, выполнявших в монастыре подсобную работу, у них завязалась переписка. Письмо за письмом — молодые люди поняли, что созданы друг для друга. И решились на дерзкий побег из обители.