Там, где бродит смерть

Марков Александр Владимирович

Живые нарубили веток и закрыли ими трупы, как одеялом, одновременно что-то нашептывая, то ли молитвы, то ли заклинания, то ли извинения. Кровь на ранах только начинала свертываться. Они испачкали в ней руки и одежду, но еще много времени спустя, оказавшись далеко от этого места, они не смывали ее, потому что эта кровь была последней нитью, связывающей их с теми, кого они знали много лет.

На мундире германского офицера было так много крови, что никому и в голову не пришло, что он жив. Это обнаружилось чуть позже, когда офицер очнулся, выбрался из горы трупов и дополз до дороги. Там его обнаружили немецкие солдаты. В госпитале три дня он будет метаться на границе между жизнью и смертью, не зная где ему остаться. Врачи спасут

его, и он будет жить еще долго. Но до конца своих дней лейтенант Эрих Хайнц не сможет забыть этого боя и равнодушного польского леса, быстро загладившего следы кровавой схватки.

— У вас есть рация? — спросил Мазуров.

— Да, — ответил Селиванов.

— Тогда мы можем решить проблему. Я вызову транспортный аэроплан. Он вывезет и нас, и вас.

Селиванов улыбнулся. Если все, что скопилось в душе, выразить словами, это займет слишком много времени, а его нет.

— Вы заберете только раненых. Постарайтесь понять меня. Эти кони спасали нам много раз жизни. Если я их брошу, то буду корить себя всю жизнь. Я выведу их. Это, знаете, для меня примерно то же, что сохранить знамя подразделения. Пусть от него почти ничего не осталось, но оно обязательно возродится. Риск небольшой. Все закончится уже к утру… А пока я советую вам побыстрее покинуть это место. Вы свяжетесь со своими, когда обстановка станет поспокойнее. Хорошо?

— Да.

Кони упирались и не хотели идти, сколько ни сжимай им бока. Штурмовики жалели лошадей, опасаясь причинить им боль. Они поглаживали им шеи, что-то шептали в уши. С заартачившимся осликом все гораздо проще. Надо лишь привязать морковку на палочку и держать ее возле мордочки животного. Он будет идти за ней, не понимая, почему морковка постоянно удаляется, как линия горизонта. Но коня не сдвинуть с места, даже если насыпать впереди него кучу овса. Требовалось внушить лошадям, что теперь они должны исполнять приказы других хозяев. На это могла уйти и неделя. Хорошо еще, что они не делали попыток сбросить седоков. Только Рингартен быстро нашел взаимопонимание с доставшимся ему конем. Он был немного испуган, у него нервно дрожали уши. Во время сражения возле него взорвалась граната, его хозяина убили осколки, а коня опалило и немного помяло взрывной волной, но он абсолютно не пострадал. Он был, пожалуй, самым резвым, а у Рингартена раскалывалась от боли голова, ныла рука, и ему с трудом удавалось контролировать ситуацию.

Импровизированная баррикада из мотоциклов и грузовика пылала. Вокруг стоял такой жар, что от него плавился даже воздух. Он сделался мутным, колеблющимся, будто картина, которую он удерживал, походила на мираж и могла в любой миг рассеяться. Вот только противный, раздражающий ноздри запах горящей резины говорил о том, что все это правда. Лес впитывал большинство едких примесей. До людей воздух доходил немного отфильтрованным.

Драгуны выстроили в цепочку своих коней и стали углубляться в лесные заросли. Только тогда кони штурмовиков стронулись с места. Медленным шагом они двинулись следом за драгунами, но те постепенно перешли на рысь, и чтобы не отстать, коням штурмовиков тоже пришлось ускориться. Они старательно делали вид, что не замечают людей, которые на них сидят.

Семирадский испытывал несвойственное для него чувство — он нервничал, посматривал на часы. Нет, ему не казалось, что время течет слишком быстро, но с каждой минутой беспокойство в душе нарастало, а он никак не мог справиться с этим и успокоиться. Иногда он даже закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться, считал до десяти, приказывал сердцу биться помедленнее, но все было тщетно — и он, как заевшая граммофонная пластинка, не переставал повторять: «Все хорошо. Все хорошо».

Нужно было убить время. Он замычал какую-то песню, выуживая из памяти связанные с ней ассоциации. Помог бы холодный душ, но небеса высохли, на них не видно ни единого облачка. Мечтать не приходилось не то, что о ливне, но даже о грибном дождичке.

Отвратительное

чувство, которое, видимо, испытывал капитан «Карпатии», когда, получив сигнал SOS с «Титаника», шел к нему на помощь. Но оно владело им несколько часов и за это время вполне могло иссушить его, натянуть нервы и порвать их, а Семирадский должен выдержать не более часа. Причем ему было гораздо легче. Ведь тот капитан знал, что пассажиры с утонувшего корабля продержатся в холодной воде минут двадцать, а те, что оказались в лодках, будут в безопасности, поэтому шесть часов или семь займет его путь, в сущности, не имело большой разницы. Он заранее привыкал к мысли, что уже опоздал. Его ждут окоченевшие трупы, которых удерживают на поверхности только спасательные жилеты, а морякам придется лишь помочь замерзшим уйти на дно. Но он продолжал выжимать из турбин своего лайнера полную мощность, заставляя работать их на пределе, рискуя, что паровые котлы могут взорваться, как будто, что-то еще можно будет изменить. У Семирадского не было такой фатальной неопределенности.

Он гнал от себя мысль о том, что штурмовики уже мертвы. Он загородился от нее частоколом, который возвел из слов популярной песенки, некогда приставшей к нему в одном из ресторанов Санкт-Петербурга, и теперь никак не мог от них отделаться. Но сейчас от нелепой песенки хотя бы ощущалась польза. Точно так же можно попробовать защититься от гипнотизера…

Попадись сейчас на его пути немецкий истребитель или бомбардировщик, Семирадский ушел бы от них, не вступая в перестрелку. Противник, наверное, подумал бы тогда, что может испугать русских пилотов, но в этом заблуждении он будет пребывать только до следующей встречи. К счастью, в небе не было неприятельских аэропланов.

Минувшей ночью полковник сумел выспаться. Он не видел снов. Давно уже они куда-то запропастились, и ночи состояли из черных провалов, в которых ничего не было, кроме пустоты, точно ты зашел в комнату, куда не просачивается свет, и глаза не могут выловить в ней ни единого силуэта и ни единой тени. В этом был свой плюс, поскольку Семирадский знал людей, которых по ночам мучили кошмары. Они, как дети, начинали бояться наступления темноты и в своих комнатах непременно оставляли горящую свечу. Она служила не очень хорошей защитой от ужасов, но ничего другого они выдумать не могли. Семирадский был всего этого лишен. Обделенным он себя не чувствовал.

Ему не удавалось сдерживать себя. Окажись сейчас под ним конь, он безостановочно колотил бы его ногами по бокам и в результате загнал бы бедное животное до смерти, а пытаясь угнаться за ним, загнали бы своих коней и два других пилота. Они шли чуть позади. Километрах в десяти позади них плелась еще одна тройка истребителей под командованием Шешеля. Они сопровождали транспортный аэроплан.

Семирадский не поверил своим глазам, когда увидел черные клубы дыма. Нет, конечно, это верный признак сбитого аэроплана, как пузыри воздуха, которые, вырываясь из глубин, отмечают на поверхности воды место гибели корабля. Но дело в том, что этот след быстро исчезает. Он никак не может существовать в течение часа, даже если здесь затонул океанский лайнер или сгорел дирижабль.

Приближаясь к дымному столбу, Семирадский постепенно стал понимать, что либо аэроплан загорелся совсем недавно и вряд ли основной причиной пожара было падение, либо это горит что-то другое.

Дым был густым, маслянистым. Казалось, что если запустить в него руку, она вмиг покроется сажей или черной жирной пленкой. Удушливый запах пропитал воздух в радиусе нескольких сотен метров от пожара.

Семирадский закашлялся. Он поднял аэроплан немного вверх — туда, где воздух был почище, к счастью, он быстро наткнулся на свежий поток. Дым казался слишком плотным. Ветер практически не сносил его в сторону, поэтому он образовал черную тучу, скрывающую кусок земли не хуже, чем дымовая завеса, которую ставят корабли, чтобы уйти от слишком сильного неприятеля.