Там, где кончается арена…

Кулаков Владимир Александрович

Глава четвёртая

– Ты чего не звонишь? Трубку не берёшь! Пропал совсем! – Никонов с Шацким обнялись. Но в этих объятиях, как показалось Володьке, не было прежнего тепла. На его друге красовался хорошего кроя тёмный пиджак, галстук в цвет. Он был гладко выбрит, от него хорошо пахло. Весь какой-то правильный, благополучный, подогнанный под общепринятый стандарт чиновника. После объятий он смахнул с плеча невидимую соринку, поправил узел галстука.

– Да когда тут! Сумасшедший дом! Перекусить некогда!

– Что ж мы так хреново живём, если вы тут так трудитесь, не щадя живота своего?

– Долгая песня…– Шацкий обречённо махнул рукой и почему-то не посмотрел в глаза.

«Что-то в нём круто изменилось. И за какие-то несколько месяцев…– с сожалением подумал Никонов.– Такого раньше за ним не водилось…»

– Ну,

и чего до тебя не дозвониться?

– У нас тут корпоративные номера на мобилах. Пользуюсь этим, чтоб зря деньги не тратить – всё равно целый день на работе. Запиши…

Никонов поведал Шацкому обо всех невзгодах друзей за последнее время, с надеждой, что Влад хоть чем-то сможет им помочь – начальство всё же. Всё в их власти. Особенно он просил помочь Витьке Ангарскому – гибнет парень. Остальные ещё как-то держатся. Шацкий, когда Никонов рассказывал ему эту печальную сагу, всё время оглядывался по сторонам, словно совершал должностное преступление. Создавалось впечатление, что он просто деликатно ждёт, когда Никонов заткнётся и исчезнет из его новой жизни. Свидание тяготило обоих. Шацкий неопределённо пообещал что-то сделать, на том они и расстались с тяжёлыми сердцами.

Никонов отмерял ступеньки пустующего Главка, глядел по сторонам и не мог понять, как же это всё так быстро случилось, что жизнь разделилась на «до» и «после». Ещё недавно тут и вправду был сумасшедший дом. Народу – тьма. Прямо с вокзалов те, кто проездом – сюда. Москвичи, свободные от гастролей, тоже здесь. А где ещё встретишься! Объятия, смех! Накурено – хоть самому виси, не то, что тот топор. Никакого иллюзиониста Кио не надо. Гул, как в Гуме. Вот это была жизнь!.. Потом, словно по мановению руки того же Кио, в Главк артистов перестали пускать. Только по высочайшему повелению того или иного чиновника. Поставили турникеты, посадили охрану, которой до фонаря, заслуженный ты артист или народный!

Главк обрёл покой и тишину, проведя демаркационную линию, разделив на «Мы» и «они». «Они» оказались за чертой. За краем арены…

Доехав до дому, Никонов бросил машину за квартал от своего двора, везде было не приткнуться. «Жалуются, все в нищете, а машин развелось!..»

На кухне он поковырял холодную картошку, отложил вилку – не елось… Сегодня день прошёл впустую. Работу он так и не нашёл. Может, завтра… Думать не хотелось. Включил телевизор. Там что-то мелькало на экране, он не вглядывался и не вслушивался – так, для компании, заполнить пустоту…

Достал из холодильника залежавшуюся бутылку пива. Откупорил. Напиток со змеиным шипением ударил в дно стакана. Глотнул… Из головы не шла встреча с Шацким… Что насторожило? Показалось, что он какой-то фальшивый, не родной! Столько лет дружбы! Да, нет – чушь! Показалось! Ну, мало ли!..

Его взгляд упал на стену. Там в лакированной рамке, среди прочих фотографий его цирковой молодости, висела фотография их четвёрки. Вот они стоят, обнявшись, сияющие молодостью, уверенностью, белозубым счастьем. Это они фотографировались на свадьбе Шацкого. Рядом – армейская. Они в комбезах, шлемофонах, рядом с их шестьдесят двойкой. А вот и то историческое фото, из-за которого тогда было столько шума в дивизии. Они сидят вчетвером на стволе танка, свесив ноги и подняв руки в цирковом комплименте… Память крутанула Землю вспять…

– …Ря-айсь! Отстаить! Ря-айсь! Отстаить! Ря-айсь! Си-ира-а! – прапорщик Терешко, пропуская согласные, манерно подавал команды, общий смысл которых был всем понятен. Он открыл журнал личного состава и начал утреннюю поверку. В его роту прибыло пополнение в лице рядовых Ангарского и Сарелли, которых по многочисленным ходатайствам сержанта Шацкого и ефрейтора Никонова, наконец-то перевели в тот же полк и даже в одно подразделение. Вырисовывалась перспектива создания танкового экипажа из цирковых. На собеседовании комроты определил дальнейшую судьбу Ангарского и Сарелли.

– На гражданке кем был?

– Жонглёром.

– Та-ак! Значит с глазомером всё в порядке. Будешь наводчиком! Не подведи!..

– Ну, а ты, боец? Вижу – малый крепкий!

– Эквилибристом, товарищ старший лейтенант!

– Это что за хрень?

– На руках стоял!

– А-а! Так бы сразу и сказал. Отлично. Будешь – закидным.

– Это что за хрень? – Витька в точности повторил манеру и вопрос своего старшего командира, незаметно отомстив за «эквилибриста».

– Отставить! Закидной – это заряжающий. Так говорят. Будешь из боеукладки

хватать снаряды и засылать их в казённую часть. Тут как раз сила и ловкость нужны. Короче – заряжать башенное орудие. Служба – не бей лежачего. Тебе понравится. Опять же – комфорт: отдельный люк, просторно, зимой – печка! Служи – не хочу!..

…Терешко зачитывал фамилии, из строя разноголосо раздавалось короткое: «Я!»

Наконец очередь дошла до Сарелли.

– Са… Сар… Ёк-макарёк! Чёй-то не пойму, то ли фамилия, то ли кликуха? Са-рел-ли! – по слогам осилил прапорщик возникшую непонятность, двигая крючковытым пальцем по строчке в журнале.

– Я! – бодро и озорно выкрикнул из строя Сашка.

– Это что, фамилия у тебя такая?

– Так точно! Фамилия! Итальянская!

– Италья-а-анская! – с немалым удивлением протянул прапор.– Занесло-о!.. «Сапожок», значит! – продемонстрировал он свою осведомлённость в области географии.– Ну, ну! Теперь у тебя будет наш сапожок – русский кирзач, на два ближайших года. Так что, с прибытием. Велкам! – Прапорщик Терешко, старшина танковой роты тринадцатого полка заржал, оценив собственную шутку. Внимательно посмотрел на Сарелли и криво усмехнулся:

– Кхе, итальянец!.. Чёй-то не похож! Морда – русопятая, белёсый, глаза голубые. Те вроде чёрные, как армяне.

Старослужащий механик-водитель Сурен Айвазян ворчливо отозвался:

– Настоящие армяне – блондины с голубыми глазами! Ара, это мы после турок почернели…

– А после меня – поседели! Гы-ы–ы!..– прапорщик снова самодовольно заржал. Его тупые солдафонские изуверства были притчей во языцех среди личного состава первого батальона. Терешко расплылся в очередной кривобокой улыбке, обнажив такие же зубы, которые расселились по его дёснам, как овощи на грядках, посаженные по пьяни. Вид у прапорщика был своеобразный и запоминающийся. Небесная творческая мастерская слепила эту «скульптуру», явно не мудрствуя лукаво, из остаточного материала, что валялся под руками. Перед строем стоял долговязый нескладный детина с узкими плечами и непропорционально маленькой головой, которая напоминала наспех сварганенный колобок – подгоревший и приплюснутый. Венчала всё это фуражка с офицерской кокардой, сдвинутая на затылок. Из-под неё выглядывал прямой реденький чуб цвета прелой соломы и оттопыренные уши-локаторы. Выцветшие брови и такие же ресницы обрамляли суетливые глазки-пуговки неопределённого цвета, сдвинутые к конопатой переносице. Отслужив срочную в танковом полку, в танк он так ни разу и не залез, даже ради любопытства. «Чё я там не видел? Трактор он и есть трактор, только с дулом».– «Со стволом!» – поправляли его бывалые. Так или иначе Терешко «отшланговал» все два года сначала на дивизионном хоздворе среди свиней и прочей живности, а закончил «в тепле и чистом обмундировании» в каптёрке, заведуя нехитрым солдатским хозяйством танковой роты. Восседал он там этаким Гобсеком, у которого даже положенное выпросить было сложнее сложного… Сейчас его манера ходить, общаться, отдавать честь старшим по званию и прочее – весь его странноватый внешний вид напоминал помесь этакого законченного дембеля, ни в грош не ставившего начальство, и, одновременно, представителя младшего комсостава, которому в школе прапорщиков всё-таки объяснили, как надо соответствовать армейской действительности, коли уж навесил погоны на плечи и сам себе подписал судьбу на ближайшие несколько лет. Последнее его явно тяготило, и он периодически отрывался на солдатах, лютовал, поощряя дедовщину во всех её проявлениях…

– Ну, и откуда ты, «Сардэлли», сынок? – прапор нарочно исказил фамилию Сашки и снова разулыбался. Постоянно злой и вечно всем недовольный, прапорщик Терешко сегодня непривычно сиял, как начищенная солдатская бляха после асидола. Секрет был прост: после многомесячных обхаживаний, тактических выкрутасов и осады прыщеватая медсестричка Танька из гарнизонного госпиталя вчера наконец-то сдалась и провела ночь в его холостяцкой конуре офицерской общаги…

– Боец! Вопрос понятен?

– Никак нет! – Санька со скрытой улыбкой «включил дурака», выпятил грудь и ел глазами «главнокомандующего», памятуя о знаменитом указе Петра: «Подчинённый должен иметь вид лихой и придурковатый. Дабы не смущать начальство разумением своим!» Сарелли с детских лет с удовольствием участвовал в репризах клоунов, когда это было нужно, и, будучи весьма неплохим жонглёром, всерьёз подумывал о карьере ковёрного, которым когда-то был его дед – знаменитый Николь Сарелли. Так что с юмором и мастерством актёра у Сашки было всё в порядке.