Там, где рождаются молнии(Очерки)
Шрифт:
Но мало кто в роте знает, что Владимир пишет стихи и что есть у него сокровенная тетрадь, в которой записаны вдохновенные строки о романтике службы на высокогорье.
Вот и недавно сидел Шастов в медпункте, выводя строки и зачеркивая их. Время было вечернее. За стеной чуть слышно перебирал гитарные струны младший сержант Владимир Горбан, ему тихо подпевал своим мягким тенором ефрейтор Степан Пантелеев. После к нему подключился рядовой Михаил Любезное. Зазвучала вторая гитара, мелодию подхватил и баян…
Кто знает, сколько бы Шастов еще просидел в этот вечер за трудным, но любимым занятием, если бы неожиданно не заполнил казарму звук сирены. Враз смолкла музыка за стеной. А еще через несколько мгновений
Маневрируя высотой, курсом, скоростью, применяя помехи, любыми средствами «противник» стремится пройти к объекту незамеченным. Но ускользнуть ему из поля зрения локаторщиков не удается.
Мастерски справляется со своими обязанностями младший сержант Владимир Горбан. Его взгляд устремлен на экран и все помыслы только об одном: не упустить «противника». Отличник Советской Армии, специалист 2-го класса, Горбан действует уверенно. Информация о воздушной обстановке, считываемая им, бесперебойно поступает на пункт управления.
Под стать ему работает и ефрейтор Степан Пантелеев. Он тоже отличник боевой учебы, и на груди его также поблескивает синей эмалью щиток с цифрой «2». В свободное время Степан любит под аккомпанемент гитары Горбана петь песню «Я люблю тебя, Россия». И понимает Пантелеев Горбана, можно сказать, с полуслова — настолько сдружила их служба.
Младший сержант Шастов, как старший смены, контролирующий работу этих товарищей, всегда убеждался в том, что выполняют они свои обязанности на совесть. А когда слушал их выступление на концертах художественной самодеятельности, не раз ловил себя на мысли, что в песню «Я люблю тебя, Россия» солдаты вкладывают самое сокровенное, все то, что руководит их поступками, во имя чего они проявляют упорство, преодолевают трудности армейской жизни.
Думая об этом, Шастов приходил к выводу: верность солдата Родине, ее идеалам — понятие очень многогранное. Это и верность воинскому долгу, и верность своему слову, тому самому, от которого зависит выполнение обязательств. Это и верность лучшим человеческим традициям, которые донесли люди из глубины веков и которые в наше время зазвучали необыкновенно высоко…
Воздушная обстановка продолжала усложняться. За первым налетом «противника» последовал второй, еще более плотный. Работы хватало всем. И тем, кто с самого начала трудился за экранами, и тем, кого командир роты направил позже на усиление. Но все локаторщики действовали, как прежде, не сбавляя взятого ритма.
Большую нагрузку этой ночью выдержали не только опытные специалисты, такие, как младший сержант Горбан, но и молодые воины. Отлично справились с обязанностями рядовые Александр Косарев, Михаил Любезнов, Валерий Волошинов.
Уже под утро, когда выпала небольшая пауза в работе, Шастов получил возможность выйти на минуту из помещения. Облако, ночевавшее на вершине, где живут локаторщики, словно бы сползло вниз, и вдали, в предутренней дымке, четко вырисовывался силуэт Каменной красавицы.
Теперь Шастов точно знал, о чем будут его стихи и как они будут называться.
БОЛЬШОЕ СОЛНЦЕ
Я люблю встречать рассветы в летних поездах. Пассажиры еще спят. Никто тебе не мешает расспросами: зачем, куда едете. Люблю смотреть, как за окнами пролетают березки, мелькают километровые столбы. Видишь, как из-за горизонта поднимается солнце. В эти утренние часы оно не холодное, не жаркое, а просто теплое, приветливое. Опустишь окно, а там звенит, плещется воздух.
Я вышел из купе с намерением побыть один на один с этим волшебным утром. Но в коридоре уже стоял пассажир в спортивном костюме. Он повернулся ко мне, слегка прищурился. Восхищение застыло на его бронзовом от загара лице. Чуть картавя,
Я ответил и встал рядом.
— Правда, красиво? — он показал за окно. Я согласился, а он продолжал:
— Люблю солнце!
— Вы, наверное, поэт? — спросил я его.
Мой собеседник усмехнулся:
— Нет, просто военный.
Мне было хорошо в это утро, и я задал ему еще несколько вопросов.
— Вот вы удивляетесь: офицер, строевой командир, а на лирику потянуло, — ответив на мои вопросы, продолжал собеседник, — а я ведь действительно пробовал писать стихи. Хотелось посвятить их хорошим людям, а слов не хватило, — мой спутник развел руками. — Хотите расскажу?
— Пожалуйста…
Вагоны громыхали на стыках, словно расставляя знаки препинания в его взволнованном рассказе.
…Наверное, это правда, что одна беда другую за руку ведет. Был в моей жизни и такой период…
«Надоела мне твоя кочевая жизнь. Не хочу. Не могу так больше жить. Подруги вон давно уже людьми стали. А я кроме твоих локаторов да степи ничего из окна не вижу», — сказала мне как-то жена. Она говорила, а в ее глазах плавали голубые льдинки. Можно было ей бросить в лицо: «Ну и уезжай!» Но я слишком сильно ее любил. И я молчал. Молчал, когда она собирала вещи. Молчал, когда одевала Маришку, нашу двухлетнюю дочку.
Прихожу с вокзала расстроенный, а мне солдаты говорят: «Товарищ капитан, вам — телеграмма». Разворачиваю ее: умер отец. «Один, совсем один я теперь», — промелькнуло в голове. Пока семейными делами занимался, на службе неприятность. Не буду говорить, что там было. Одним словом, недоглядел. Сижу как-то у себя в квартире, смотрю на забытые женой шпильки на подоконнике. За окном вьюга завывает, нудно скребет по стеклу. На душе не лучше. Курю одну сигарету за другой. И вдруг слышу: кто-то стучит в дверь. Открываю. На пороге солдаты, мои подчиненные. «Входите. Садитесь». Они растерянно топчутся на месте. «Мы на минутку», — это ефрейтор Павлов так сказал. У него всегда смешинки в глазах, а тут серьезный такой, говорит: «Это вам…» — и подает что-то завернутое. Разворачиваю сверток — картина. Бросаю удивленный взгляд на нее и постепенно все начинаю понимать. На картине — лучи солнца, которые, кажется, не пробиваются сквозь тяжелые свинцовые тучи, а рассекают их. Солнца не видно, только лучи! Но смотришь на картину и чувствуешь, что оно есть, это большое солнце, веришь, что оно в конце концов рассеет тучу и та упадет на землю молодым освежающим дождем. Смотрю на солдат, они на меня. И столько участия вижу в их глазах, что слеза предательски скатывается у меня… Солдаты еще больше смутились, распрощались и ушли. Они знали все мои беды. Они все знают о своих командирах, только иногда вида не показывают, что знают.
Утром иду на службу. А там командир вызывает к себе… «Кочетов, — говорит он, — вам не кажется, что вы делаете не все и не так?» Лицо у него недовольное, а рыжие усики, словно колючки, топорщатся. «Не время лечит раны — дело лечит. Кстати, к вам дело есть. Калинкин в отпуске, так вы уж, пожалуйста, помогите мне. Зампотехом вас назначаю на период отсутствия Калинкина».
И началось… Днем у боевой техники, вечером с солдатами мероприятия провожу: то викторина, то конкурс на лучшего специалиста, то беседа, то лекция, то еще что-нибудь. Минуты свободной не оставалось. А командир не хвалит, только иногда одобрительно крякнет и даст новое задание. Шаг за шагом стал входить я в колею. Сейчас все утряслось. Но когда еще случаются трудности, я смотрю на картину, на лучи, рассекающие тучу, и всегда вспоминаю тот морозный вечер в далеком заполярном гарнизоне, тех людей, что мне принесли эту картину. Я очень ее ценю, эту картину, написанную неумелой рукой солдата, который вложил в нее частицу своей души, своего доброго сердца.