Там
Шрифт:
Наконец книга, весом килограммов пять, легла на старый токарный станок. На обложке под именем и фамилией автора красовалась картинка «Шахтер Евсеев вбуривается в центр земного шара». На картинке кудрявый и мордастый весельчак с отбойным молотком под мышкой встречал группу маленьких и плюгавых покорителей космоса. Титульный лист украшала надпись «Умелые бьют по поголовью», загадочность коей недвусмысленно намекала на глубокомыслие Артура Шопенгауэра. — Теперь откроем библиотеку и заживем припеваючи, — возгордился Раздавакин. — Плата за каждую страницу.
— Ты же видел кто сюда заходит. Как с таких деньги-то брать?
— Ты будешь кассиром. Как увидят гирю — сразу денежки выложат. Поймут, что философия — это тебе не бесплатные качели.
Через несколько дней в заброшенном цеху произошло событие. Старому токарю, трудившемуся на одном станке пятьдесят лет, надоело долеживать на пенсии в кровати, где по нему игриво ползали клопы и внуки. Когда к нему пришел инженер и в знак благодарности за долгую службу принес одуванчик и записку от начальства, старик прохрипел: — не хочу отлынивать от работы в постели в двухкомнатной квартире. Желаю достойно умереть в родном цеху.
Торжественная делегация, размахивая флагами и бия в барабаны, внесла кровать доблестного ветерана труда и установила в заброшенном цеху. Бывший директор под пение фанфар возложил на его грудь отвертку, гаечный ключ и буханку черного хлеба, пожелав посильной творческой работы, инженер воздел руки к стеклянному потолку и провозгласил: — Трудись на благо, на совесть, из тайных помышлений, из секретных соображений, ради всеобщего, равно как и схороненного в сердце успеха.
— А теперь просим представителей общественности, — крикнул директор. Воцарилось долгое иолчание, только слышно было, как старинный производственник ковырял отверткой буханку черного, чуть не каменного хлеба. Наконец, вперед вышли друзья горбуны: «свободная нога» Раздавакина пнула директора, гиря Пиявкина оторвалась и упала на ботинок инженера. Народ безмолвствовал. Раздавакин раскрыл толстенную книгу и, под жалобные вопли инженера и директора, принялся читать: «Кузьма Недоноскин! Ныне мы хороним тебя в роскошном бархатном гробу, но кто знает? По свойственной тебе шутливости ты можешь выпрыгнуть, подобно панночке Гоголя, и, обдав собрание крылатым взором, облить радужным многоструйным фонтаном своей критики нерадивых и лентяев, прогульщиков и якобы больных!» (Собрание громко взволновалось. Во-первых, героя дня звали Тарас Феодулыч Кипяток, во-вторых, он вовсе не умер, доказательством чему служил сильный удар отвертки по буханке, при котором он до крови поранил ладонь.) Раздавакин, равнодушный к общественному мнению, продолжал: «Все мы помним, как на собрании актива, где тебя песочили и жарили, завидуя твоим новаторским методам, ты встал, свежий и подрумяненный, и послал активистов нецензурными(в устах лицемеров)словами. Покойся с миром и в миру, наш заботливый Недоноскин. Артур Шопенгауэр».
— Айда, ребята, в домино, — раздался звонкий голос.
— Кто такие, — шептал инженер директору, — может милицию вызвать?
— Это, похоже, представители Главка. А Шопенгауэр — бывший учетчик. Надо кончать церемонию.
И все тихо разошлись.
Поначалу переселение состоялось на славу. Забегали передовики окрестных производств, комсомольские делегации, разные пенсионные интересанты, рабочие подпольных мастерских: приносили буханки хлеба, кочаны капусты консервные банки — один краснодеревщик притащил даже жбан с гудроном. Горбунам выдали красные повязки дежурных и два веера, дабы они обмахивали усталого токаря. Но, несмотря на резоны Пиявкина, в Раздавакине взорвались прежние накопительские потребности. Аккуратно, штабелями он сложил принесенные гостинцы, откуда-то достал красную ленту с золотой надписью «Подводные разработки. Прикасаться запрещено», красиво перевязал оной лентой новый склад, а жбан с гудроном спрятал в потайное место. Потом уселся думать, хотя «свободная нога» совсем расшалилась и не давала покоя ни ему, ни Пиявкину.
Ажиотаж вокруг старика угомонился, изредка забредали товароведы, нищие да одинокие крысы. Раздавакин воспрянул: сбросил старика с кровати, положил ему под голову книгу любимого философа, накрыл газетами вместо одеяла, над входом в заброшенный цех повесил вывеску «Лежачая читальня. Вход 100 р.» и сказал Пиявкину: — Видишь, как делают дела! Теперь у нас цех, зал для прогулок, «Подводные разработки», столовая для прихожих и главное «читальня».
— Так старика зовут каким-то Тарасом, а не читальней.
— А теперь будет «читальней». Разве не заслужил? Пятьдесят лет вкалывал.
Первыми любителями чтения оказались директор, инженер и трое молодых людей забубенного вида. Они сбросили со старика газеты, разложили на нем водку, селедку и стаканы. Старик восторженно созерцал родной цех и бормотал: — Вот оно главное, самое родное!
— Я всегда говорил, ему тут самое место. Чего дома раскисать? А тут на всем готовом, — разливая стаканы, заметил директор. — Миша, режь селедку.
— Прям на нем, что ли?
— А где ж еще? Здесь готов и стол и дом.
Пока Миша резал селедку, Раздавакин, не торопясь, вытащил из тайника жбан с гудроном и вылил на директора, превратив его в некую мумию. Миша прошептал: — Начинается. Пиявкин стукнул его гирей по голове, пока вытаскивал любимую книгу, и друзья направились в ночь.
Куклы
У Федора Иваныча, кочегара, был только один друг — клоун Петрушка. Бог знает, что могло свести столь разных людей — черномазого, в саже и копоти (он и умывался-то машинным маслом) кочегара и чистенького, в бантах и лентах, клоуна. (Для разъяснения надо бы почитать трактат Цицерона «О дружбе». Известно, что во времена сего великого философа развелось много кочегаров и клоунов, и он безусловно дал бы дельный совет.)Замечание относится к Федор Иванычу, поскольку он был великий книголюб — иногда увлечется Марком Аврелием или Сенекой да и забудет накидать в топку угля, хоть и получал неоднократные выговоры от машиниста. «Дурак, — ворчал он про себя, — тоже поставили поездом командовать. Голову отдаю на отсечение, он не только Гегеля, но и Гоголя не читал.» Терпеть не мог людей неначитанных, только Петрушке прощал: «А ты попробуй, повертись полдня на окаянной трапеции, а на закуску кольца полови, как мышь.» На вопрос, почему это мышь должна ловить кольца сопел, но никогда не отвечал. Однажды лишь отделался репликой: «Я человек бывалый. Вон Петрушка не даст соврать, однажды видел в цирке двухступенчатого кота.» И настолько велик был его авторитет, что слушатели почтительно молчали, некоторые даже шапки снимали.
Петрушка только молчал, кивая головой на всю несусветь, что нес Федор Иваныч. Человек непростой, начитанный, с такими лучше язык откусить, чем в споры вступать. Сам же в дураках и останешься.
Любил и уважал Федор Иваныч Петрушку донельзя. «Вишь какой человек, большую должность занимает, разодет, что твой… ризопрах (Федор Иваныч любил щеголеватые словечки, бог его знает, откуда и набирал), а дружбой с простым кочегаром (при этом он гордо смотрел в зеркало) не брезгует».
Случился как-то раз день рождения у Петрушки. Федор Иваныч ночь не спал, голову
ломал, соображая, чтобы подарить любимому другу. И посоветоваться не с кем — с женой он развелся, но об этом разговор особый. Встал поутру, побродил, и попалась ему ржавая водосточная труба. Возился он с ней целый день, наконец приладил три колена в виде буквы «П», очистил, отдраил и покрыл желтой масляной краской. Загляденье!
Потом пошел с праздничной физиономией в цирк и торжественно надел водосточную букву «П» на шею Петрушке. Застыло мрачное молчание. «Новый номер готовите»? — поинтересовался директор. «Не-не-не знаю. А что это, Федор Иваныч»? «Это подарок ко дню рождения, Петруша. Магазины обходил, там так, ермолда одна. А это… полюбуйся. В цирке может и не пригодится, хотя я думаю, такая вещь всюду место найдет, а в метро там или в церкви — первейший инструмент». «Это как понимать, Федор Иваныч»? «Ну, скажем, заходишь ты в метро — там битком набито — и кричишь: „Особый вход баккалавру! Тороплюсь на конференцию!“ Ну собьешь трубой пару старух — их ведь там как килек в бочке — не ты так кто другой». «Ну а в церкви»? «Тут дело особое, почет особый. Служба прерывается, священник возглашает: „Братие! Ныне к нам явился человек с трубой, человек эвхаристический! Во имя Господа, подайте ему от скудости вашей“!» «Ну и уйдешь из церкви с полным кульком продуктов». Циркачи смущенно переминались «А помнишь, Федор Иваныч, я тебе свисток подарил», — робко напомнил Петрушка. «Как не помнить! Понимаете, товарищи циркачи, машинист наш чуть что любит храпока давать. До аварии раз десять не дошло Однажды въехал на запасную станцию и трое суток продрых. Пассажиры уже решили, в укрытие, мол, поставили, война началась. Как я ему свистнул в ухо — пронзительный такой свисток, страсть, так он мигом в чувство пришел. За жабу решил ему отомстить», «За какую жабу»?
«Надо вам сказать, ребята, человек я компанейский, дружелюбный. Это еще до Петрушки было. Прихожу раз на работу, ну там уголек разгребаю, смотрю, что-то шевелится возле топки. Может, думаю, саламандра ко мне пожаловала. Такое часто случается при нашей работе». «А что такое саламандра, Федор Иваныч»? «Брема читать надо», — как всегда небрежно бросил начитанный Федор Иваныч. «Так вот, она шевелится и похрипывает, я подумал нечисть какая, хотел лопатой огреть. А потом смотрю — жаба. И красавица какая — ну просто сил нет! Брыластая да бородавчатая, а глаза смотрят грустно-грустно — не обижай, мол, меня, я к тебе погреться пришла». «Так они в болоте живут, разве им холодно бывает»? «Почитай Плиния Старшего, у него таких случаев много описано. Ах да, я и забыл, ты насчет книг того… чистая кувалда». Ну так вот. Погладил я жабу и назвал ее ради красоты и особого величия «императором Клавдием». Но тут доходяга машинист ко мне прицепился с насмешками да прибаутками. Главное — видный был бы человек, а то ростом с мою жабу и весь в бородовках. Ну зачем машинисту бородавки, я вас спрашиваю? На такой вопрос и Платон не ответит. Чуть что, бежит по коридору и орет: «полюбуйтесь, Федор Иваныч свою Клавку кормить пошел». Это я, значит, ставил Клавдию блюдце молока. «А как она в постели, — шутил помощник, — ничего, а»? «Из-за того и с женой развелся», — издевался машинист.