Тамплеры Пролетариата
Шрифт:
В некотором смысле, к "левым национал-большевикам" можно отнести и Максима Горького, который пытался создать особую народническую религию, определенные аспекты которой почти тождественны идеям радикальных немецких националистов.
Горький писал: "Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное: он отец всех богов бывших и будущих". Нечто подобное можно было встретить и у теоретиков немецкой Консервативной Революции и даже у нацистов. Горького сближает с ними и увлечение Ницше…
5. Правый национал-большевизм
Вторая принципиальная сторона национал-большевизма может названа «правой», "консервативной". "Правый национал-большевизм" исходит из такой логики. — Жизнь нации, государства, народа представляет собой некий органический процесс, всегда сохраняющий нетронутым свой центр. Во всех динамических преобразованиях — в том числе кризисах, революциях, мятежах — проступает диалектика "народного духа", которая приводит
Следовательно, все изменения в рамках нации суть явления консервативные, независимо от того в какие внешние формы они воплощаются. Эта концепция "правого национал-большевизма" была последовательно и полноценно сформулированна Николаем Устряловым. Для Устрялова большевизм и революция были лишь этапами истории русской нации, причем диалектически направленными на преодоление того кризисного состояния, которое только и сделало революцию возможным. Иными словами, Устрялов и другие "правые национал-большевики" видели «консервативный» элемент не в самой теории революции, не в самой сущности "нигилистического гностицизма" (как "левые"), а лишь в постоянстве национального контекста, подчиняющего себе весь социально-политический инструментарий — вплоть до революции.
Такой устряловский национал-большевизм был созвучен некоторым «белым» идеологам, левому крылу кадетов, определенной части монархистов (Шульгин — самый яркий представитель этого направления), и особенно евразийцам, которые пришли в анализе революции практически к тем же выводам, что и правые национал-большевики.
"Правый национал-большевизм" отличается от «левого» (с которым у него все же есть множество общих черт) тем, что он не считает «революцию», "варварство", «разрушение» самодостаточной ценностью. Стихия религиозного отрицания — столь существенная для "левого национал-большевизма" и для его корневого гностического импульса — чужда "правым национал-большевикам", которые видели в революции лишь временное преходящее зло, тут же преодолеваемое позитивом нового национального утверждения. Показательно, что "правые национал-большевики" чаще всего в момент самой революции и в гражданской войне занимали сторону «белых», оставивая "старый порядок", пока это еще было возможно, но как только "белое дело" окончательно проиграло, они стали приветствовать и поддерживать у новой власти все то, что также было созвучно порядку, хотя бы и новому. "Левые национал-большевики" со своей стороны приветствовали в большевистской власти не то, что она была «порядком», но как раз то, что она была сущностно "новым порядком". Для них было важна не преемственность и постоянство какой-то непреходящей, всегда равной самой себе реальности, но «рывок», "мистерия обновления", радикальное преображение мира, «трансцендирование», выход за пределы. Поэтому-то "левый национал-большевик" Есенин писал: "В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее." Сам Устрялов никогда не скрывал, что видит в "национал-большевизме средство для преодоления большевизма". Иными словами, он рассматривал революцию и большевиков с чисто прагматической точки зрения — как силу, которая единственная на данном этапе могла обеспечить России наиболее эффективную национальную централизованную власть. Устрялов полагал, что «большевизм» под воздействием русской национальной стихии и под давлением геополитического и исторического масштаба государства превратится в "фашистский цезаризм", т. е. в тоталитарный строй, ориентированный на отстаивание русских национальных интересов как в политической, так и в экономической сфере.
"Правый национал-большевизм" пренебрегал наиболее радикальными аспектами коммунистической идеологии, считал, что оптимальным для России был бы возврат к рынку и к крестьянскому строю. Но в целом, отношение к экономике было чисто прагматическим (как у нацистов): какой экономический уклад выгоден для нации, такой и надо принять. Устрялов считал мелкобуржуазный режим самым эффективным, и поэтому так восторженно приветствовал НЭП, который идеологически и обосновал и, возможно, приблизил, так как с мнением Устрялова считались многие партийные вожди, в том числе и сам Ленин. Многие коммунистические критики этого направления — Зиновьев, Каменев, позже Бухарин — особенно подчеркивали «нэповскую» ориентацию устряловской идеологии, и строили именно на этом свои нападки на национал-большевизм, обходя молчанием более деликатный и тонкий чисто национальный момент.
Если к "левому национал-большевизму" притягивались наиболее нонконформистские элементы из небольшевистских сред, — террористы, неонародники, левые эсэры, крайние сектанты и т. д., - то к "правым национал-большевикам" тяготели, напротив, многие гиперконформистские типы — спецы, кадровые военные (Брусилов, Альтфатер, Поливанов и т. д.), и — как ни странно! — реакционные круги духовенства и даже черносотенцы. Всех их объединяли симпатии к "сильной руке", «централизму», авторитарному режиму, явно устанавливающемуся в процессе укрепления власти большевиков. В простом народе, как подчеркивает Агурский, даже бытовала формула: "Ты за кого — за большевиков или за коммунистов?" «Большевики» ассоциировались с представителями радикальной великорусской державности, с выразителями народной стихии, тогда как «коммунистами» считались, напротив, догматики интернационализма и «западники». К крайне правому флангу национал-большевизма примыкали многие евразийцы, сохранявшие в основном по религиозным и этическим соображениям дистанцию от полного и безоговорочного принятия большевизма.
6. Резонанс в партии
Национал-большевистские тенденции (как правые, так и левые) были продуктом интеллектуальной деятельности некоммунистических теоретиков. Но они имели громадный резонанс в ВКП. Более того, как убедительно доказывает Агурский, именно отношение к национал-большевизму и является тем ключом, который помогает понять «эзопов» язык внутрипартийных полемик всего ранне-советского периода, предшествовавшего окончательному укреплению единоличной власти в партии Сталина. Если опираться на формальные аспекты партийных дискуссий тех лет, то мы попадем в недешифруемый хаос парадоксов и явных противоречий. Только выделение национал-большевизма в качестве основного интерпретационного критерия позволит выстроить всю картину идейной борьбы этого периода. "Левый национал-большевизм" больше всего импонировал Льву Троцкому, и Агурский справедливо замечает, что пора уже поставить вопрос: "А так ли Троцкий лев?" Именно Троцкий в своей книге "Литература и Революция" весьма позитивно отзывается о «попутчиках» и представителях «скифства», чья патетика вполне резонирует с революционным духом самого Троцкого. В некотором смысле, даже теория "перманетной революции" и идея ее "экспорта на Запад" не так уж противоречат мсессианским тенденциям сторонников "национального варварства". Кроме того, чисто прагматически национал-большевизм позволяет Троцкому укреплять свою власть в партии и в армии, опираясь на национальный дух и прибегая к прямым апелляциям к патриотическим чувствам великороссов. Его последовательным противником уже на этом этапе выступает Зиновьев, который, однако, не примелет только великорусский национал-большевизм, но, будучи главой Коминтерна, с прагматической симпатией относится к национал-большевизму немецкому и даже к левому нацизму. Кроме того, сам Ленин крайне позитивно воспринял сменовеховство, хотя трудно сказать наверняка, чего в этом отношении было больше — прагматического макиавеллистского расчета или действительного сочувствия к "мистическому нигилизму".
"Правый национал-большевизм" в свою очередь сопряжен с фигурой Иосифа Сталина, который, как совершенно справедливо показывает Агурский, всегда был гораздо ближе к прагматическому консерватору Устрялову, чем к «скифству» и другим революционным радикалам. И хотя Сталин во внутрипартийной борьбе с Троцким вначале делал ставку на Зиновьева и Бухарина, постепенно и тот и другой будут побеждены им именно при опоре на консервативный, правый национал-большевистский сектор в самой партии, взращенный Сталиным через "ленинский призыв" новых национальных кадров, сохранивших связь с народной стихией и чувство государственности. Сталин в полной мере воспользовался плодами троцкистско-ленинского курса на приятие «сменовеховства», но сумел при этом уничтожить своих противников их же оружием. Складывается впечатление, что сквозь все этапы сталинской карьеры проходит эта невысказнная, но постоянно обдумываемая концепция — концепция "правого национал-большевизма". Устрялов был как бы выразителем тайных мыслей Сталина, его харбинским духовником… Сталин без Устрялова просто не понятен.
И не случайно, разгром зиновьевской «оппозиции» воспринимался соврмеенниками как полное торжество идей Устрялова.
Проявление сталинских симпатий к правой версии национал-большевизма Агурский видит и в особо теплом отношении Сталина к Булгакову и особенно еговосхищение откровенно национал-большевистской булгаковской пьесой "Дни Турбиных", которую он лично посетил 15 раз. В конце пьесы белый офицер Мышлаевский доказывает, что нужно переходить к большевикам:
"Мышлаевский: Я за большевиков, но только против коммунистов… По крайней мере буду знать, что я буду служить в русской армии. Народ не с нами. Народ против нас.
Студзинский:… Была у нас Россия — великая держава!
Мышлаевский: И будет! И будет!"
В этом пассаже квинтэссенция правой национал-большевистской мысли.
Агурский подчеркивает также, что именно Сталин приветствовал «сергианскую» линию в Православии, пошедшую с советским режимом на компромисс, а не обновленческий "христианский социализм", сближающийся более с "левым национал-большевизмом". Любопытно определение обновленчества, бытовавшего в ту эпоху — "церковный троцкизм". Иными словами, в вопросе сотрудничества Церкви с большевиками также было две возможности — "революционная церковь" обновленцев, пытающаяся охватить и исмыслить, «христианизировать» "мистический нигилизм", и стратегический компромисс официального Православия, нотки которого можно разглядеть еще до митрополита (позже Патриарха) Сергия в позиции патр. Тихона после его освобождения из тюрьмы.