Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию.
Шрифт:
И. Чередниченко отмечает в трудах Ю. Лотмана еще такую характеристику текста, как «иерархичность»: «Текст не есть неупорядоченная совокупность элементов, – не только сами элементы, но и сумма отношений между ними находятся в положении строгой субординации и представляют собой сложно организованное иерархическое целое» [Чередниченко 2001: 39].
Исходя из приведенных высказываний можно сделать вывод, что текст, как и любая семиотическая система, обладает планом выражения («выраженность», «последовательность высказываний», структурная «иерархичность»), планом содержания («осмысленность», «передача информации», «общая тема»), синтактикой («свойство связности»), границами («отграниченность») и отношениями системного характера («структурность», «свойство цельности»). То есть текст – это обособленная семиотическая система, обладающая специфическими планом выражения и планом содержания, иерархически организованными в структурное целое.
Постараемся уточнить выведенное определение, внеся в него коррективы в
Прежде всего отметим еще одну характеристику текста, которую упоминает вслед за Ю. Лотманом И. Чередниченко – «многоплановость» (в приведенном выше определении – «многократная закодированность»): «Многослойность художественного текста проявляется в одновременном сосуществовании нескольких возможных истолкований, при этом “истина” текста как эстетического объекта состоит не в “содержательной” истинности того или иного толкования, а в самом факте их множественности» [Там же: 39]. Свойство «многоплановости» присуще не всем текстам. Для некоторых из них, например для текста дорожных знаков, оно не нужно и даже опасно. «Многократную закодированасть» можно по праву считать одной из специфических черт художественного текста, так как степень «художественности» зачастую определяется потенциалом произведения относительно его возможных декодировок.
По сути, многие из остальных указанных в определении характеристик («структурность», «иерархичность», «отграниченность» и т. д.) были рассмотрены ранее и свойственны также текстам другого рода. Еще одной специфической чертой текста художественного является функция «передачи и генерирования художественной информации», которую невозможно понять, не столкнувшись с проблемой «художественности» на онтологическом уровне. В. Тюпа в книге «Аналитика художественного» пишет о трех составляющих «художественности»: «креативной», «референтной» и «рецептивной». Первая составляющая связана с тем, что в художественном тексте наблюдается «становление мысли, а не сообщение мысли как уже готовой». Вторая заключается в том, что содержанием художественного текста является «я-в-мире, или экзистенция – специфически человеческий способ существования: внутреннее присутствие во внешней реальности». Третья предстает как «со-творческое со-переживание между организатором коммуникативного события (автором) и его реализатором (читателем, зрителем, слушателем) относительно объединяющего, а не разделяющего их эстетического объекта» [Тюпа 2001а: 28–29, 33].
Таким образом, художественный текст предстает перед нами, как текст, который непрерывно «создается», «интроспектируется» и «сопереживается».
В. Тюпа рассуждает об онтологии «художественности». Но ее специфика может быть определена и через нюансировку привычных элементов знака. Так, с точки зрения плана выражения, «художественность» текста определяется наличием в нем различных тропов, репрезентации означаемых через несвойственные им означающие; с точки зрения плана содержания – вымышленностью событий и персонажей, воплощающих не реальные денотаты, но художественную идею текста. С точки зрения структурной организованности, элементы системы выстраиваются не в хронологическом, а в логическом порядке: «Хронологическая последовательность событий может быть полностью сведена к ахронной матричной структуре» [Барт 1987: 402]. Наконец, до сих пор не обсуждаемая прагматика в случае художественного текста тоже будет отличаться от текста вещей или обрядов. Если система вещей призвана создавать обстановку комфорта, сообщать информацию о своем владельце, система обрядов – передавать традицию и насущные знания, то художественная система замкнута на самой себе [30] и удовлетворяет принципу не жизненности, но красоты.
30
Это положение перекликается с известной формулой «поэтической функции» Р. Якобсона: «Поэтическая функция проецирует принцип эквивалентности с оси селекции на ось комбинации» [Якобсон 1975: 205]. Отличительной чертой художественных систем становится их избыточность, повторяемость элементов на различных уровнях (смысловом, языковом и др.). Г. Маркевич замечает по данному поводу: «…Поэтическая функция проявляется тогда, когда высказывание дополнительно упорядоченно так, что его нельзя объяснить обычными потребностями языковой коммуникации» [Маркевич 1980: 73].
Следовательно, художественный текст – это многоплановая семиотическая система, иерархически организованная в логическое структурное целое, генерирующая при помощи тропов вторичный мир, экзистенциально переживаемый адресатом.
В нашем понимании художественный текст тождественен произведению. Если просто текст – это «эстетический феномен в состоянии невыявленности его художественной природы (то есть в ситуации “первичного” структурирования на уровне
31
В нашем исследовании слово «художественный» по отношению к тексту часто опускается. Ведь мы не употребляем здесь понятие текста в смысле неоформленного словесного субстрата, как у Р. Барта, И. Чередниченко, В. Миловидова и др. В современном литературоведении распространены также термины «письмо» и «дискурс». Понятие письма (Ж. Деррида) в русле постструктурализма означает все многообразие текстовых элементов, «разлитых» в культурном пространстве, т. е., по сути, синонимично бартовскому «тексту». Термин «дискурс» применяется нами не для характеристики литературной коммуникации, как, например, в работе В. Миловидова [Миловидов 2000: 23], но для описания прагматического аспекта танатологических мотивов в духе М. Фуко (см. [Фуко 1996: 47–96]).
Теперь наметим основные специфические особенности танатологического мотива как объекта изучения.
Во-первых, данное понятие эксплицирует связь исследования с танатологией как наукой и ее междисциплинарными интересами. Во-вторых, оно довольно широко и может применяться к различным типам смерти и смежным образам: «естественная» смерть, самоубийство, убийство, похороны, война и пр. В-третьих, оно отсылает нас к теории мотива и методологическим наработкам в этой области литературоведения. Мотив понимается здесь как краеугольный камень практически всех уровней произведения: идейно-тематического, сюжетно-композиционного, персонажного, пространственно-временного и т. д. При этом, безусловно, он тесно связан с другими литературоведческими понятиями (темой, проблемой, образом, сюжетной ситуацией и т. д.), в той или иной степени синонимичными или не синонимичными ему.
В широком смысле мотивом может считаться любой танатологический элемент: танатологические персонажи, танатологические хронотопы, танатологические предметы, танатологическая рефлексия и т. д. В узком смысле многие из них оказываются структурными компонентами мотива (актантами, сирконстантами), а данный термин – наиболее адекватным понятием для описания танатологических событий: собственно смерти, умирания, убийства, самоубийства и др.
Если соотнести танатологические мотивы с узким пониманием мотива как устойчивого минимального значимого предикативного семиотического элемента художественного текста, то мы увидим их полное соответствие. Они устойчивы и повторяемы, так как входят в том или ином виде в подавляющее большинство произведений мировой литературы. Они минимальны, поскольку представляют собой описание событийных фактов, по большому счету логически неразложимых на части. Когда мы дифференцируем умирание (сообщение о неизлечимой болезни, ухудшение или улучшение состояния умирающего, прощание с близкими, последние слова), посмертное существование (низвержение в ад, помещение в чистилище, вознесение в рай, суд), похороны (обмывание тела, панихида, погребение, поминки), казнь (приговор, приготовление к казни, восхождение на эшафот, последнее желание осужденного, удар палача), то все равно в данных мотивных комплексах выявляем более мелкие, но тоже неразложимые танатологические элементы.
Танатологические мотивы значимы. С одной стороны, они представляют собой семиотические объекты, обладающие семантикой миметического (иконического), метонимического (индексального) или метафорического (символического) свойства; с другой – влияют на организацию сюжета литературного произведения, на формирование и функционирование жанров и даже парадигм художественности.
Танатологические мотивы обладают качествами структурности и предикативности. Их структура предполагает обязательное наличие предиката, обозначающего действие или событие. А вот ее актантный и сирконстантный состав будет отличаться. К примеру, в случае мотива «естественной» или случайной смерти человек умирает «сам по себе», убийство предполагает наличие двух актантов (убийцы и жертвы), самоубийство объединяет субъекта и объекта танатологического акта.
Со структурной точки зрения, танатологические мотивы, их предикативный, актантный и сирконстантный состав, представляют собой дихотомическое единство инвариантов и вариантов. Разумеется, выявление инвариантов в художественной литературе затруднено по сравнению с мифологией и фольклором. Положим, фольклорные мотивы «герой убивает злодея», «герой погибает» здесь трансформируются в «главный персонаж убивает другое действующее лицо», «главный персонаж погибает», где изменяется статус действующих лиц, усложняется их внутренний мир, психологическая мотивировка поступков и состояний и т. д. Происходит переход от мифологического и фольклорного канона «так должно быть» к литературной тенденции «так может быть». И. Силантьев, опираясь на современные информационные концепции, пишет о вероятностной модели реализации мотивных инвариантов (см. [Силантьев 2004: 100–107]).