Танцующий с тенью
Шрифт:
И Молине приходится кусать губы, чтобы не заговорить, чтобы не выдать своей тайны, чтобы не раскрыть перед ней свое сердце и не спеть в полный голос:
Как не знать мне, как больно живется с кинжалом в груди,если рана твоя, если пропасть без дна,что тебя, привязав, отдалилаот раскинутых крыльев Дрозда, —та же пропасть, которую мне перейтивидно, злая судьба не судила.Для меня моя боль не нова,ей ровесница – эта любовь,но от жалоб твоих, что звучат вновь и вновь,от прозрений и взглядов понурыхначинает трещать голова;я как сморщенный черный окурок,недотушенный, брошенный где-то,я как плющ, что влюблен в свою стену,чьяИ как же он мог ее не понимать, если с ним происходило в точности то же, что и с ней! Он мог бы предугадать каждое слово в ее рассказах, заполнить все многоточия, закончить все незавершенные фразы. Молине приходилось зажимать себе рот, чтобы не заговорить; он боялся выдать себя одним опрометчивым жестом, слишком быстрым согласием с ее словами. Юноша задавался немым вопросом, почему все сложилось так несправедливо. Ивонна так же отчаянно любила Гарделя, как Молина – саму Ивонну. Но в отличие от нее Молине некому было поведать о своих страданиях. Если бы юноша обладал по крайней мере таким утешением, если бы он мог получить то призрачное успокоение, которое приносит исповедь, – возможно, эта история сложилась бы по-другому.
11
Гардель был не единственным, кто время от времени заходил в «гнездышко». Ключами от этой квартиры владело еще несколько человек – узкий круг ближайших друзей Певчего Дрозда. Те, что восседали за барной стойкой в кафе «Ангелочки». Альфредо де Феррари, братья Эрнесто и Габриэль Лоран, Армандо Дефино, Луис Анхель Фирпо могли в какой-нибудь из вечеров появиться здесь в сопровождении «знакомой» – или целой компанией, чтобы раскинуть карты на зеленом сукне стола. Вопросов никто не задавал. Если в «гнездышке Француза» заставали какого-нибудь «постояльца», значит, это был «приятель нашего друга», у которого возникли кое-какие проблемы. В таком случае ограничивались кратким приветствием, и больше неожиданную встречу никак не комментировали. Когда появлялись гости, Ивонна запиралась в одной из комнат, а Молина накидывал плащ и отправлялся на прогулку. Никто не вмешивался в их дела. Да и случались подобные визиты не часто. Большую часть времени Ивонна и Молина проводили наедине.
Гардель появлялся в квартирке на улице Коррьентес все реже и реже. Давняя традиция встречаться каждый день ровно в четыре часа пополудни превратилась для Ивонны в далекое воспоминание. Теперь свидания с Гарделем не имели привязки к определенному дню, к определенному часу. Иногда он предпочитал пройтись пешком, не прибегая к услугам водителя. В любой момент, в самое неожиданное время Гардель мог постучать в дверь «гнездышка» условленным стуком – два коротких удара, а потом открыть замок собственным ключом. Случалось, он приходил улыбающийся, в хорошем настроении. В такие дни певец прижимал к груди букет роз или хризантем. И тогда в глазах Ивонны вспыхивал огонек. А глаза Молины, наоборот, тускнели; юноша снимал с вешалки плащ и отправлялся на улицу. О том, что происходило в его отсутствие, можно было только догадываться. Однако могло случиться и так, что Гардель приходил в «гнездышко» в дурном расположении духа и с пустыми руками. И тогда на глаза Ивонны опускалась тень, а в глазах Молины загоралась радость. Юноша все равно тянулся за своим плащом, но в такие дни Гардель обычно говорил своему водителю:
– Я тоже ухожу.
И исчезал так же неожиданно, как и появлялся. Гардель никогда не оставался в этой квартире на ночь.
В отношениях Гарделя и Ивонны наступила перемена к худшему. Если вначале, когда они только что познакомились, Дрозду приходилось бороться с собственными чувствами, то теперь, казалось, это внутреннее борение подходило к концу. Ивонне не потребовалось много времени, чтобы понять, что она превратилась для певца в обузу. Но дела обстояли так, что ей некуда было пойти, да и просто выйти на улицу она была не в состоянии. Все, что оставалось у беглянки, – это безоговорочная преданность Молины. И ранящая сердце жалость Гарделя.
Хуан Молина, со своей стороны, находился в безвыходном положении. Да, безусловно, для Молины служить водителем Карлоса Гарделя было благословением небес. Но вместе с тем он понимал, что чем дольше он живет в этой квартире, тем меньше у него остается надежд стать певцом. А ведь недавно он находился в одном шаге от славы! Сколько раз, еще проезжая мимо «Арменонвилля» на портовом грузовике, юноша представлял, как будет петь на этом Олимпе, о котором мечтает любой тангеро. Молина ни в чем не раскаивался, он ведь был готов сделать что угодно ради Ивонны – и, в общем-то, именно этим и занимался. Сначала он был ее другом, потом стал ее исповедником, а теперь превратился в ее няньку. Бессчетное количество раз между ними происходила одна и та же сцена: Ивонна на коленях умоляла юношу достать ей еще немножко кокаина, опускаясь при этом до самых унизительных обещаний. Она клялась, что это в самый последний раз, что потом он может просить у нее все, чего ни пожелает. Но любовь – не такая вещь, которую можно на что-то выменять. Сколько раз приходилось Молине выходить на улицу в четыре утра и бегать по мрачным притонам Коррьентес и Эсмеральды, чтобы достать – за любую цену – пригоршню снежного порошка, который превращал его сердце в кусок твердого льда. А потом Ивонна вдыхала кокаин глубоко-глубоко, так чтобы он проник в самые укромные уголки ее души, и в ее синих глазах вспыхивал зловещий холодный огонь. И тогда Ивонна говорила Молине голосом, теплота которого была ледяной, и с нежностью, на которую способна самая твердая скала:
– Проси чего хочешь.
Молина отводил глаза и ничего не отвечал.
Он один знает, сколько желания вызывают в нем эти губы, эта грудь, обтянутая шелковой блузкой. Только ему ведомо, что отдал бы он за то, чтобы сделаться повелителем этих стройных, нескончаемо длинных ног, почти не прикрытых полами японской рубашки, которую когда-то, очень давно, подарил Ивонне Гардель. И тогда Молина отходит в сторону и, как можно дальше высунувшись в окно, чтобы свежий воздух избавил его от мужских вожделений, поет:
Что мне – класть на рот заплаты?Что же – руки мне связать?Не могу теперь я взятьто, что прежде не дала ты;у тебя хозяин есть,пусть он счастья нас лишает,мне предать его мешаетим оказанная честь.Не проси, чтоб я решился, —он мне стал вторым отцом,дал мне кров над головой,когда я угла лишился;пусть в груди – огонь живой,с болью я почти что сжился…Не хочу быть подлецом —так велят законы чести.Мне теперь одно осталось —стать наперсником немым,другом преданным твоим,чье лекарство – только жалость,кто не требует награды,просто ловит эти взгляды.Ты ведь знаешь, я силен,точно лошадь ломовая,что плетется, чуть живая,тащит, сдерживая стон,непосильный горький груз…Если я остановлюсь —тут же упаду на месте.Словно евнух на страже собственных желаний, Молина дает себе слово не прикасаться к Ивонне. Не так. Не в обмен на оказанные услуги. Певец опускает голову и накрепко сжимает губы, чтобы не признаться Ивонне, как сильно он ее любит.
КОГДА ТЕБЯ НЕТ
51
Омеро Манци (Омеро Манционе Престера, 1907-1951) – поэт и журналист, особенно прославившийся в жанре милонги.
Часть четвертая
1
И вот наконец он держит ее в своих руках, он обхватил ее осиную талию и прижимается щекой к ее груди под распахнутой рубашкой. Он застал ее лежащей на пурпурном ковре, раскинувшей руки – так, словно она ждала его, с губами, приоткрытыми для поцелуя. Хуан Молина целует ее. Граммофон играет «В день, когда моей ты станешь». Молина столько раз представлял этот момент в мечтах, столько раз видел ее в объятьях других мужчин, а теперь, когда она безраздельно принадлежит ему, наконец-то свободная от любых обязательств, Молина не в силах подавить сдавленного рыдания. Он безрассудно надеется обнаружить в этом теле хоть какое-то биение жизни, он прижимается к ней, как будто хочет вобрать в себя ее последний вздох. Но уже с порога, едва увидев ее распростертой на полу, певец понял, что девушка мертва. Молина кинулся к Ивонне, отбросил прочь шляпу, осенил себя крестным знаменьем и обнял ее. Ивонна была такая же бледная, как и всегда, под ярко-алой помадой губы ее оставались мягкими. Быть может, из-за безмятежного спокойствия в ее лице или потому, что несбывшиеся желания обладают особенной силой, Молине показалось, что такой красивой он ее никогда не видел. Синие глаза Ивонны были широко распахнуты, девушка смотрела на окно. Легкий ветерок, предвестник скорого дождя, колышет занавески. С улицы в комнату проникает мерцающее сияние неоновой вывески «Глостора». В какой-то момент Молине чудится, будто по лицу Ивонны пробежала дрожь, однако эта злая иллюзия порождена прерывистым свечением неона.