Танцы на цепях
Шрифт:
Руки были раскинуты в стороны, а ногти так глубоко вошли в отполированные временем и обувью доски, что пальцы покрылись тонкой корочкой запекшейся крови.
Она почти сорвала их. Будто ноги отказали, и все, что оставалось – это ползти прочь от неведомой жуткой угрозы, даже если для этого ей приходилось оставлять на полу частицы плоти и крови.
Шея была неестественно вывернута, сломана, и кожу чуть ниже затылка прорвали позвонки, вызывающе белея в свете лампы.
Кто-то или что-то решило прекратить агонию жертвы одним быстрым движением.
Во рту стало кисло от подкатившей тошноты,
Охотиться. Вынюхивать. Выискивать.
Что, если я застыла всего в шаге от ловушки, что вот-вот захлопнется?
Одна эта мысль холодным липким комком разрасталась в груди, раскрывалась ядовитым цветком, отравляла кровь губительным ядом паники. Май всхлипнула и медленно выпрямилась, отлепилась от двери и бросила быстрый взгляд в сторону кухни.
О том, чтобы подняться в свою комнату, не могло быть и речи. Если убийца не ушел, то почему бы ему не ждать там?
Но он не убрал тело…
Кто так делает, если хочет заманить жертву дальше в дом? Да и следы крови и золотой дряни повсюду! Я бы все равно заметила.
Догадка подкралась неожиданно и ударила в висок раскаленной кочергой.
Может и Киран выманил меня не просто так? Увел подальше от дома, гадости этой желтой дал растечься, вырубил, да бросил. Только руки связал, но веревка-то дрянная попалась – порвалась о первый же острый камень, что на дороге валялся.
– Во имя Пожинающего, она же безобидная женщина, – пробормотала Май. – Зачем ее убивать? Зачем выманивать меня, зачем ловить? И что Киран, во имя всего святого, выпустил из пещеры?! И зачем?
Голова вибрировала от вопросов, хотелось сорваться с места и бежать, куда глаза глядят!
Город! У матушки там есть знакомые, уж они-то не бросят в беде!
Вот только бы добраться…
Май нехотя посмотрела на изувеченное тело, и ей показалось, что матушка шевельнулась. Может это была всего лишь игра света и тени, искажение, вызванное усталостью и напряжением, но Май могла поклясться, что глаза матушки были прикрыты всего мгновение назад и смотрели в стену напротив кухни.
Сейчас же они разглядывали ее. Белки и радужку заволокло золотом, ресницы слиплись от крови, скопившейся в уголках.
«Точно сломанная фарфоровая кукла», – подумала Май. Там, где золото касалось кожи, она больше напоминала стекло и крошилась, оседая на пол желтоватой пылью.
Рот был раскрыт так широко, что губы в уголках треснули и разошлись, а на щеках были видны золотистые разводы…
Что-то проникло в нее?
Или вырвалось наружу…?
***
Клаудия миновала город без происшествий. Прошла его насквозь, как стрела прошивает мягкую человеческую плоть, ни разу не задержавшись и не сбившись с пути. Чувствовала нутром каждый изгиб дороги, каждый правильный поворот. Ни лавки, ни яркие огни в окнах домов не привлекали ее внимание. Только запахи сильно тревожили – Клаудия всегда была чувствительна к вони каменных улиц, где прогорклый жир мешался с привкусом крыжовника, жареного мяса и яблочного меда, а во все это буйство вклинивались дух ржавчины, огня и человеческих тел.
В родной жаркой пустыне запахов не существовало. Выхолощенный раскаленный мир, но Клаудия искренне любила его за чистоту и понятность. Песок мог пахнуть, только если кто-то отдал ему свою кровь. Ветер приносил в невидимых руках сухой жар и привкус горькой акритты – дурмана странствий.
Здесь все было не так.
Сложно. Непонятно. Стремительно. Кто-то постоянно куда-то торопился, стучал каблуками по мощеным дорогам, галдел, спорил, бежал, слишком громко шуршал многослойной одеждой. И эти бесконечные пятна крикливых цветов. Густая зелень деревьев резала глаза, и даже тусклая серость Седых предгорий казалась слишком яркой, непривычной и чужой.
В голове заворочалась инородная тяжесть, и Клаудия вся подобралась, приготовившись слушать новые указания. Чем дальше она отходила по тропе от города, тем беспокойнее становился голос Первородной: к повелительным ноткам примешалась совершенно не свойственная богине истеричность и нажим. Как нетерпеливый ребенок она гнала Клаудию вперед, и даже наступление ночи не было помехой для богини.
– Вы чувствуете тело, госпожа?
– И не только его.
Голос Первородной подрагивал от нетерпения, но в нем легко угадывались и нотки страха. Древнего, подсознательного ужаса, какой любой человек мог испытывать перед неизведанным, чудовищным, колоссальным «нечто», что осталось жить лишь в старинных легендах, поросших плесенью фолиантах и песнях менестрелей.
Клаудия же почувствовала угрозу намного позже: когда, сбив ноги до кровавых мозолей, добралась-таки до одиноко стоящего дома, окружённого невысоким забором. В воздухе невозможно густо пахло сиренью и еще сильнее – смертью. Кто-то распрощался с жизнью среди буйного весеннего цветения, и от этой мысли Клаудии почему-то стало немного грустно.
«Самые страшные вещи происходят весной, – подумала она. – Когда мир сбрасывает оковы зимней стужи, он заодно открывает оттаявшие двери для чего-то ужасного».
Калитка была распахнута настежь, а входная дверь в дом покачивалась от слабого ветра и поскрипывала плохо смазанными петлями.
– Здесь, – пробормотала Первородная, а Клаудия, не задумываясь, отстегнула от пояса клинок.
Прислушалась.
Ничего подозрительного. Вообще ничего.
Даже ночные птахи умолкли, точно кто-то разом свернул им шеи. Ни сверчков, ни шуршания ящериц в траве, ни один мотылёк мимо не пролетел.
У тропинки Клаудия заметила золотистые разводы, а каждый уголок сознания затопило тихое шипение богини. Она металась по черепной коробке загнанной кошкой, мешала сосредоточиться, что-то бормотала, и казалось, что стой она рядом, то непременно расхаживала бы из угла в угол сада и заламывала руки, вытаптывая густые заросли пионов.
– Не прикасайся! – взвизгнула богиня, стоило Клаудии склониться над следом. – Проклятье! Я думала, что еще есть время. Как же так? Все напрасно? Если тело не подготовить, оно сгорит при первой же попытке вселиться! А новое может не появиться еще тысячу лет!
– Госпожа…
– Тихо! Быстрее, не стой столбом! Нужно обыскать дом.
Болезненная вибрация разошлась по телу, и Клаудия сдавленно охнула. Виски стянуло жарким обручем, и слепящая, разъедающая боль прокатилась от основания шеи до самой поясницы, вынуждая сделать шаг вперед.