Танцы на снегу. Геном. Калеки
Шрифт:
Я почувствовал, как ворошат, поднимают тряпки, и повернул голову. Как раз вовремя, чтобы с моего лица сняли рубашку и я увидел старушку.
Ну, она была не столь старой, как я подумал, но очень и очень немолодой. Вид у нее был самый мирный, какой только можно представить: голова повязана клетчатым платком, на носу – старомодные очки, прозрачные – от плохого зрения, а не от яркого света.
Очки едва не упали с носа, когда бабка вздрогнула.
– Боже правый! – еле слышно произнесла она, хватаясь за горло, будто ей перехватило дыхание. – Боже пресвятой…
«Не шевелись!» –
– Что? – с интересом спросила старушка.
– Не шевелитесь, пожалуйста, – сказал я уже громче.
Старушка перекрестилась. И запричитала:
– Кто ж тебя сюда засунул, малец? Что ж за изверг… сейчас я полицию позову, врача…
– Не надо! – крикнул я. – Стойте! Не надо никого звать!
Будь бабулька отмороженной, она бы нипочем мою просьбу не исполнила. Но она явно была нормальной. И голосить перестала. Наоборот, нахмурилась и спросила:
– А уж не сам ли ты… а?
– Сам, – хватаясь за соломинку, сказал я. Заерзал, пытаясь распрямиться и выбраться из чемодана, но получалось это плохо. – Хотел… на Иней попасть хотел.
– Пороть тебя некому! – С этими словами старуха схватила меня за плечи. Руки у нее оказались неожиданно сильные, она легко вытащила меня из чемодана, и я наконец-то смог осмотреться. Не сразу, правда. Вначале подергался, распрямляясь, – ноги никак не хотели двигаться, а живот сводило судорогой.
Чемодан стоял на длинном, навевающем уныние металлическом столе, занимавшем угол огромной комнаты. Все остальное пространство было занято стеллажами, а на них, до самого потолка, громоздились чемоданы, сумки, пакеты, свертки, контейнеры, ящики, тубусы, рулоны, бесформенные узлы. Я увидел даже пару спортивных велосипедов (со сложенными внутрь рулями и педалями), двухметровый кусок мраморной колонны (обмотанный упругими амортизирующими лентами), игрушечный детский автомобильчик (если поднапрячься, даже я бы смог в него сесть… особенно сейчас), спортивную лодку (внутри – еще какие-то свертки и весла), статую, изображающую голого мальчика с луком и стрелами (это какой-то мифологический бог, только я забыл какой, наверное – покровитель охоты).
Чего только люди не тащат с собой между звездами!
– Встать можешь? – сурово спросила старушка, подбоченясь. Она и впрямь была старой, но крепкой, и от старушечьего у нее был только платок на голове – а так она носила джинсовый комбинезон и ботинки-докеры на высокой подошве. Я попытался спрыгнуть со стола – и едва не упал. Стоять можно было лишь скособочившись, словно дряхлому старику с приступом ревматизма. – Как такое можно учудить? – продолжала возмущаться бабка. – Голова у тебя работает? Приключений захотелось? А попал бы в грузовой трюм, что дальше? А поймали бы тебя? Думаешь, поругали бы и отпустили? Знаешь, что теперь твоим родителям будет?
– Ничего не будет, – пробормотал я. Ужасно хотелось в туалет… да что со мной сегодня? – Они умерли.
Гнев старушки мигом сменился жалостью.
– Господи спаси… Да что с тобой, малец?
– Туалет тут есть? – пробормотал я.
– Идем…
Старушка помогла мне дойти до неприметной дверцы в стене. Перед тем как нырнуть туда, я попросил как можно жалобнее:
– Не говорите никому, что нашли меня! Пожалуйста! Я сейчас все вам объясню!
Поколебавшись, старушка все-таки кивнула. Почему-то я ей верил и, не колеблясь больше, нырнул в туалет.
Каким же удовольствием было избавиться от проклятого памперса!
Я не помню, как носил подгузники в младенчестве, но тоже, наверное, мечтал отделаться от них.
Когда через минуту я вышел, старушка уже поставила возле стола два стула. На одном уселась сама, на другой повелительно указала мне.
– Вы никому не сказали про меня? – спросил я на всякий случай.
– Нет. Садись и объясняй. И… как тебя звать, мальчик?
– Тиккирей.
– И запомни, Тиккирей, будешь врать – я тут же отволоку тебя в полицию!
Пожалуй, она могла… Я кивнул:
– Я не буду врать. Только поверьте… это все очень запутанно.
– Садись и говори, – строго сказала старушка.
Я сел и стал рассказывать. Вначале – чистую правду. Про Карьер, про родителей, про то, как я завербовался работать в потоке и удрал с планеты… Я рассказывал, старушка ойкала и причитала, а я все пытался решить – когда начать врать?
Рассказать, что мы улетели на Авалон? Про фагов? Да нет, нельзя… хотя почему-то очень не хотелось врать.
И я начал рассказывать нашу легенду. Про то, как мы с Лионом прятались в лесу, как вернулись, как родители направили Лиона и меня вместе с ним в колледж для одаренных детей, но нас там обижали, били, смеялись – и мы ушли, стали учиться в приюте вместе с трудновоспитуемыми детьми, но там тоже было плохо, и мы решили вообще улететь с планеты… конечно же – на Иней, самую передовую и великую планету, родину госпожи президента…
Тут я немного сбился, потому что не знал, говорить про Лиона или не надо, а уж что делать с Наташкой – вообще было непонятно. Поэтому у меня получилось так, что мы втроем пробрались на космопорт, нашли оставленный без присмотра багаж, я забрался в чемодан и меня закрыли, а удалось ли друзьям где-то спрятаться – я не знаю.
Старушка молчала. Терла дряблую щеку рукой, будто старалась разгладить морщины. Потом сказала:
– Вот что, мальчик Тиккирей. Сдается мне, что вначале ты говорил правду, а потом начал врать. Ну, не все было вранье, но половина – точно.
– Почему? – возмутился я и поправился: – Почему вы так думаете?
– Я мальчишек знаю. Сама четверых вырастила, о внуках-правнуках и говорить не стану… Не бывает такого, чтобы мальчишки в двенадцать лет удрали в лес из дома и целый месяц в дикарей играли.
– Мне почти четырнадцать! – заспорил я.
– Все равно. Врешь ты, и врешь очень неумело. Будто затвердил наизусть, что станешь говорить.
У меня от страха вспотела спина. Ну и бабка! Что ж ты, дура старая, делаешь! Не хочу я в тебя стрелять!
– Так что решай, Тиккирей, – продолжала старушка. – Или ты честно рассказываешь, кто такой и почему забрался в багаж, или я зову полицию. Вещи-то ты из чемодана повыбрасывал? Где они? А может, ты малолетний воришка и не зря тебя держали в этом «Ростке»?