Танец блаженных теней (сборник)
Шрифт:
Поскольку записки становились все более злобными, наши личные встречи прекратились. Раз-другой я видела его сутулую потную спину, исчезавшую при моем появлении в коридоре. Постепенно наши отношения стали совершеннейшей фантазией. Теперь он письменно обвинял меня в том, что я вступаю в интимные отношения с завсегдатаями «Нумера пятого» – так называлась кофейня по соседству, которую, как мне представляется, он приплел с весьма символической целью. Я чувствовала, что хуже уже быть не может, записки исправно появлялись, их содержание становилось все более нелепым, и потому у них было все меньше шансов на меня воздействовать.
Он постучался ко мне в дверь воскресным утром, где-то около одиннадцати. Я как раз только пришла, сняла пальто и поставила чайник на плитку.
На
– Будьте так добры, – сказал он порывисто, – проследовать за мной.
Я проследовала. В уборной горел свет. Это была моя уборная, кроме меня, ею никто не пользовался, но он так и не выдал мне ключ, и там всегда было не заперто. Он остановился напротив двери, толкнул ее и застыл, не поднимая глаз, незаметно отдуваясь.
– Ну, кто это сделал? – спросил он голосом полным чистейшей скорби.
Стены над унитазом и над умывальником были испещрены рисунками и репликами, какие часто можно встретить в общественных туалетах на пляже или в присутственных местах маленьких городов вроде того, в котором прошло мое детство. Как водится, все они были сделаны губной помадой. Кто-то, наверное, поднимался сюда вчера вечером, подумала я, может быть, кто-то из гопников, вечно околачивающихся вокруг торгового центра субботними вечерами.
– Надо было запирать дверь на ключ, – сказала я холодно и сухо, как будто удаляясь со сцены. – Какое безобразие.
– Безобразие и есть. Сплошной мат. Может быть, это просто шутка ваших друзей, но не для меня. Не говоря уже о художествах. Очень приятно открыть дверь поутру по своей надобности и увидеть это.
– Думаю, что помада отмоется.
– Как хорошо, что миссис Маллей этого не видит. Это огорчило бы любую женщину, получившую хорошее воспитание. Итак, почему бы вам не пригласить сюда своих друзей и не устроить для них вечеринку с ведрами и щетками? А я бы полюбовался на людей с таким замечательным чувством юмора.
Я повернулась, чтобы уйти, а он неуклюже загородил мне путь:
– У меня нет сомнений насчет того, как появились эти надписи на моей стене.
– Если вы пытаетесь утверждать, – произнесла я довольно глухо и устало, – что я имею к этому хоть малейшее отношение, то вы, наверное, сумасшедший.
– А откуда они здесь тогда? Чей это туалет? А? Чей?
– К нему нет ни одного ключа. Любой может зайти сюда. Может быть, ребятня с улицы забежала и нахулиганила вчера вечером после моего ухода, откуда я знаю?
– Как жаль, что детей обвиняют во всех грехах, а на деле это взрослые их развращают. Вот о чем вам стоит хорошенько подумать. Это преступление. Есть законы против порнографии. Они применяются и к таким вот выходкам, и к литературе, я полагаю.
И тут мне впервые в жизни пришлось осознанно сделать глубокий вдох, чтобы сдержаться. Я на самом деле была готова убить его. Помню, какой мягкой и гаденькой стала его физиономия, глаза почти закрылись, а ноздри раздулись, впитывая успокаивающий аромат праведности, аромат триумфа. Если бы не это дурацкое происшествие, то ему бы никогда не видать победы. Но он победил. И все же, возможно, в моих глазах он прочел нечто такое, что даже в этот победный миг заставило его нервничать, потому что он отступил к стене и сказал, что, вообще-то, если на то пошло, он не считает, что лично я на такое способна, но вот некоторые мои друзья, возможно… Я вошла в свою комнату и закрыла дверь.
Чайник угрожающе шипел, выкипев почти досуха. Я подхватила его с плитки, выдернула вилку из розетки и с минуту стояла, задыхаясь от ярости. Когда приступ прошел, я сделала то, что должна была сделать. Я переставила пишущую машинку на стул и сложила карточный столик. Крепко завинтила крышку на банке с растворимым кофе и положила ее, желтую кружку и чайную ложку в сумку, в которой я их сюда принесла, – она так и лежала, свернутая, на полке. Мне так по-детски хотелось отомстить растению в углу, цветастому заварочному чайнику, корзине для бумаг, подушке и – вот она куда закатилась – маленькой пластмассовой точилке, лежащей под ней.
Когда я грузила вещи в машину пришла миссис Маллей. С того первого дня я ее почти не видела. Она не казалась расстроенной, вид у не был будничный и покорный.
– Он лег, – сказала она. – Он не в себе.
Она поднесла мне сумку с кружкой и банкой кофе. Она была так тиха, что я почувствовала, как мой гнев отступил, сменившись всепоглощающей депрессией.
Я пока не нашла другого кабинета. Думаю, что однажды я попытаю счастья еще раз, но не теперь. Надо выждать, пока не изгладится из памяти картина, которая до сих пор стоит у меня перед глазами, хотя наяву я никогда ее не видела: мистер Маллей, с тряпками, щетками и ведром мутной мыльной воды, неуклюже, нарочито неуклюже драит стену в туалете. Он с трудом наклоняется, печально пыхтит и отдувается, сочиняя в уме причудливую, но почему-то не вполне удовлетворительную историю об очередном предательстве в его жизни. А я в это время складываю слова в предложения и думаю о том, что избавиться от него – мое священное право.
Унция снадобья
Мои родители не пили. Они не были воинствующими трезвенниками, и на самом деле я помню, что, когда в седьмом классе подписывала клятву вместе с остальными своими одноклассниками, которым хорошенько, хотя и ненадолго, промыли мозги, мама сказала: «Это просто глупость и фанатизм, они же еще совсем дети!» Отец мог хлебнуть пивка в жаркий день, но мама никогда не пила вместе с ним, и – то ли случайно, то ли символически – это всегда происходило вне дома.Большинство наших знакомых в маленьком городке, где мы жили, вели себя так же. Не стану утверждать, что проблемы у меня были именно от этого, поскольку все мои проблемы достоверно отражали мою собственную неудобную натуру – ту самую натуру, которая заставляла мою маму во всех случаях, традиционно предполагавших чувство гордости и материнского удовлетворения (мои первые сборы на танцы, например, или безрассудные приготовления к десантированию в колледж), смотреть на меня с выражением задумчивого и зачарованного отчаяния, словно она не может ожидать или надеяться, что со мной все пройдет так, как с другими девушками. Вожделенные дочерние трофеи – букеты орхидей, красивые юноши, бриллиантовые кольца – будут доставлены в дом в установленном порядке дочками всех ее подруг, но только не мной. Все, что маме оставалось, – уповать на меньшее зло взамен большего: скажем, побег с парнем, который никогда не мог заработать себе на жизнь, вместо похищения в качестве белой рабыни.
Однако наивность, говорила моя мама, наивность или невинность, если так тебе нравится больше, не всегда такое уж прекрасное качество, и я не уверена, что оно не может навредить такой девушке, как ты, тут, по обыкновению, мама сдабривала высказывание парой-тройкой напыщенно-целомудренных цитат с нафталиновым душком. Я при этом даже не морщилась, отлично зная, какие чудеса это сотворило с мистером Берриманом.
Вечер, когда я сидела с детьми Берриманов, кажется, случился в апреле. Я была влюблена весь год или как минимум с первой недели сентября, когда мальчик по имени Мартин Колингвуд во время школьного собрания одарил меня удивленной, признательной и зловеще-почтительной улыбкой. Мне было невдомек, что же его удивило, выглядела я как обычно – на мне была старая блузка, а домашняя завивка взялась плохо. Через несколько недель после этого он впервые пригласил меня погулять и поцеловал в темном углу веранды – и, между прочим, в губы! Честное слово, впервые в жизни меня целовали по-настоящему, и я помню, что не умывалась ни в тот вечер, ни следующим утром, дабы сохранить нетленные следы этих поцелуев на лице. (Сами увидите, что во всей этой истории мое поведение было банальным до боли.) Спустя два месяца и несколько этапов ухаживания он меня бросил. Увлекся девочкой, которая играла с ним в рождественской инсценировке «Гордости и предубеждения».