Танец с огнем
Шрифт:
– Конечно, – повторил, энергично кивнув. Острая заноза, утвердившаяся было в сердце – вот с чего, спрашивается? – незаметно растаяла… А удивительная перспектива каждый день видеть Наташу, говорить с ней – о которой он еще нынче утром и думать не смел – вдруг оказалась вполне реальным и, больше того, единственно возможным будущим.
На другой день Илья Сорокин отказался от места в экспедиции и начал ждать весточки из мурановского дома.
Спустя еще два дня он писал на своем обычном месте у стен Зачатьевского монастыря. Явился, надо признаться, поздновато. Солнце уже давно миновало зенит,
В саду никого не было, и он сразу пожалел, что не догадался прийти раньше. Ведь наверняка же Наталия Александровна… наверняка она, Наташа, выходила и искала его взглядом. Могли бы поговорить… и он знал бы уже все новости и не тыкался, как слепая рыба, туда-сюда. Ну, что сделаешь… Он открыл этюдник.
То ли состояние души, то ли розовый предзакатный свет, то ли бабочки, танцующие над яркими цветами репейника… – в общем, он и сам не знал, что подсказало, но он вдруг совершенно ясно увидел, каким должен быть Наташин портрет. Без всякого позирования… вот здесь, на пригорке, возле репейника и освещенной солнцем монастырской стены… Богиня. Простая, как дыхание. Какими и должны быть настоящие боги.
Он тут же взялся за эскизы репейника и стены и работал, не отрываясь, почти до заката. Когда свет уж слишком поменялся, с тяжелым вздохом отложил кисть; медленно, приглядываясь к холсту, вытер руки. Тут до него дошло, что кто-то окликает его издали, да как бы уже не первый раз.
Наташа?!
Вздрогнув, обернулся. Звали, точно, от мурановского сада, но, увы, не она. Человек, стоявший в калитке – как раз там, где они привязывали Гашеку поводок, – был ему незнаком. Убедившись, что Илья расслышал и идет, он ждал молча, по-купечески засунув пальцы за пояс. Радостное нетерпение, с которым поспешил к нему Илья, разбилось тотчас же, как стало видно лицо – равнодушно-брюзгливое, как у мелкого чиновника при виде докучного просителя.
– Сорокин, стал быть? – он чуть заметно повел плечом, показывая, что подошедшему следует остановиться. И, не ожидая ответа:
– Ты вот что, Сорокин. Господин Муранов Александр Георгиевич велели передать, чтобы ты тут более не маячил. Велели сказать, что вся Москва твоя, ее и малюй. А тут чтобы никто тебя не видел. А ежели увидим, спустим меделянских кобелей. С ними, небось, не сладишь.
Тут он усмехнулся, коротко и, как показалось Илье, отменно гнусно.
Привезли со станции в Алексеевке почту. Настя сложила на столик в белом зале газеты и журналы (их выписывал еще Александр, а Любовь Николаевна зачем-то продлевала подписку, отдавала агроному и ветеринару все связанное с сельским хозяйством и иногда со странным чувством заглядывала в «Вестник археологии») и подала на подносе несколько писем. Люша сразу, стоя вскрыла длинный, аккуратно подписанный конверт из Петербурга. Адам писал, что состояние Филиппа значительно улучшилось по сравнению с прибытием, он охотно гуляет в зимнем саду, разговаривает с сестрами и с интересом наблюдает, как другие больные играют в бильярд. Единственный минус, что пока не удается приступить к водолечению, на результативность которого у Адама имелись большие надежды – Филипп резко негативно относится к воде. Впрочем, поскольку процесс идет в правильном направлении, скорее всего, и эту сложность удастся преодолеть. В конце письма Кауфман сухо сообщал, что весной намерен жениться на знакомой акушерке по рекомендации семьи. Люша вспомнила семью
В письмо Арабажина она заглянула мельком – оно, как всегда, напоминало сводку больничных и эпидемиологических новостей пополам с аптечной сигнатурой. Иногда Люше казалось, что навязанную ему переписку любезный Аркадий Андреевич заодно использует как повод для написания черновиков будущих докладов и медицинских статей. Не сказать, чтоб это ее радовало…
…Скорее всего, это было иллюзией, но ей показалось, что заклеенный иностранными марками шершавый розоватый конверт пахнет чем-то особенным – южным солнцем, пряными вечерами, теплым соленым морем, на котором никогда не бывает ледяных торосов… Письмо из Константинополя от Александра Кантакузина, мужа и отца Капитолины. Нечастый гость в Синей Птице… Что ж, если решил все-таки писать, значит, есть какие-то новости…
Люша любила соразмерность. Письмо из экзотических мест требовало хоть сколько-нибудь экзотичности для своего прочтения. Пойти в оранжерею? На башню? Или на горшке посидеть? Решу потом! – молодая женщина отложила письмо.
– Вы не будете читать? – не удержалась горничная Настя.
Любовь Николаевна подняла бровь, хотела уже спросить: «А тебе-то что за дело?» – но промолчала. И вдруг вспомнила и поняла: да ведь Настя-то, которая сейчас стоит рядом с ней, и которая несколько лет была любовницей Александра, думает о нем и вспоминает его как мужчину! И вот здесь, близко, какие-то вести о нем, а она не может… Как это странно, если разобраться. И вот почему бы Александру не написать пару слов женщине, с которой они когда-то ласкали друг друга ко взаимному, надо думать, удовольствию, и которая наверняка обрадуется вести от него…
– Настя, а ты ведь грамотная, так? – спросила Любовь Николаевна.
Горничная кивнула, хмуро глядя в пол. Видно было, что она уже успела проклясть себя за несдержанность.
– Так возьми, прочти, коли тебе любопытно, – сказала Люша и протянула Насте конверт. – Я не против. Вряд ли там чего для меня интересное…
Настя резко отшатнулась и спрятала руки под фартук.
– Вы с ума сошли?
– Давно. А может, и родилась такой. Уж тебе-то лучше других это известно… Так берешь письмо-то?
Лицо горничной исказилось.
– И вправду… – прошипела она. – Как было, так и есть… лишь бы поиздеваться…
Отвернулась и ушла.
Было бы предложено! Люша пожала плечами и спрятала конверт в карман юбки.
Груня с Капочкой, сидя у печи на расстеленной медвежьей шкуре (этого медведя когда-то убил отец Николая Павловича), играли в бирюльки. Сама Капитолина еще не могла зацепить крючком ни одного маленького горшочка или кувшина, но клала свою нежную ручку на большую шершавую руку Агриппины и лепетала:
– Вместе… вместе…
Груня согласно кивала головой.
Люша, войдя, хлопнула в сложенные ковшиком ладоши. Груня обернулась вместе с Капочкой – она улавливала сотрясение воздуха.
– Письмо от Алекса, – тщательно артикулируя, сказала Люша и показала запечатанный конверт. – Деньги нужны, должно быть… Или решил все-таки приехать?
– Не могу тебя понять! – гнусаво и зло сказала Груня. – Зачем тебе этот камень на шею? Он на пожаре дверь запер, Пелагею убил, тебя сжечь хотел, ты через него шалавой и воровкой стала…