Танец с русалкой
Шрифт:
Принялась с той поры Даша свое счастье обихаживать. И удобряла свое деревце, и поливала, каждый часок свободный на берегу сидела, даже песни своей липке пела. Много сил тратила, только все даром. Вроде и растет деревце, не умирает, да все какое-то вялое и больное. И нет у него сил со своим недугом справиться. Словно как изнутри оно подломлено. Да и сама Даша такая же – жизнь обидная совсем все силы душевные из нее вытравила.
Набралась однажды Даша смелости – не могла уж больше неизвестностью мучиться! – и спросила у Данилки:
– Ответь
Нахмурился тут Данилка, не по нраву были ему такие разговоры.
– Разве плохо, моя Даша, я к тебе отношусь? – отвечал. – Разве можешь ты на что пожаловаться? А жениться на тебе…
Затаила Даша в надежде дыхание. Как птица в силке, забилось ее сердце.
– …не хочу и не могу я ни сейчас, ни потом. Ты должна об этом знать, Даша.
Удержала Даша горькие слезы, сжала внутри себя рыдания и пошла на барский двор коров убирать.
«Зачем же я тогда тебе нужна, милый мой?!» – хотелось ей крикнуть Данилке.
Да только уехал он, красиво подбоченясь, с барином в поля на дрожках.
Сорвало тут Дашу с места, кинулась она бежать – по лугу, вдоль околицы, к реке. И, глаз не закрывая, бросилась с обрыва в воду, солнцем заходящим в червонное золото окрашенную.
Не будет она больше жить в несчастье, позоре и обиде, пусть скроет ее темнота и холод, пусть примет другая жизнь, раз эта не задалась, а бог простит!
Сомкнулась над Дашей вода, на дно потянуло, а ноги водорослями переплелись, да так, что и не распутать. Ударилась она о донные камни, вверх ее вытолкнуло, в прибрежную осоку – то река Дашу к себе прибрала. Видно, не отпускала ее жизнь с этого света. А ноги, что водоросли оплели, обратились русалочьим хвостом, плеснула им по воде Даша, нырнула и поплыла в водных глубинах среди речных жителей.
Так и стала она жить в реке, узнала каждый ее изгиб, каждый омут и все излучины. Кусты прибрежные, что к самой воде гнулись, днем от людей ее скрывали, камышовые заросли ночью приют давали. Слышала Даша, что звали ее долго, по имени окликали, с баграми мертвое тело в реке искали… Горевала она о родимой семье, но ничего уж поделать не могла, таилась под корягами, по затонам, ряской подернутым, и никому не отзывалась.
А когда всходила ночью луна, качалась Даша в серебряном блеске воды, и слезы катились из ее русалочьих глаз. Ждала Даша, надеялась, что печалится о ней Данилка, что придет он на берег реки и позовет ее.
– Если будет он меня звать, имя мое в темную воду кричать, – шептала Даша кувшинкам, – выйду я к нему, брошусь на шею и прощу его. Буду с ним жить, как он захочет. И ничего мне больше не нужно будет, не побоюсь ни людских оглядок, ни обид, лишь бы быть ему милой!
И довелось его увидеть Даше два раза. Шел Данилка по берегу один-одинешенек. А печальный ли он, веселый, того Даша не разглядела.
В другой раз подплыла она к нему, у воды сидевшему, молча в рябь глядевшему, крикнуть хотела: «Здесь я, Данилка! Милый мой, позови только, и выйду к тебе!» Да про свой русалочий хвост вспомнила, нырнула поспешно в глубокий омут. Тут и Данилку позвали – девушка незнакомая к нему спешила. Поднялся Данилка, зашагал ей навстречу. И больше у реки не показывался.
Долго смотрела из воды Даша ему вслед. Болью и обидой остался он в ее сердце, куда же от этого денешься?..
Приплывала Даша к тому берегу, где липка ее счастья росла. Жухли на липке листики, сохли ветки. В жаркие дни плескала Даша на нее водой, хвостом по волне била, горстями воду черпала.
Пас стадо на берегу реки маленький пастушок Вася. Братцем родным он был Дашиным. Углядел Вася тонкое деревце, захотел из него себе хлыстик сделать. Наклонился он, чтобы срезать ствол, и взмолилась тут Даша из воды:
– Васенька, погоди, не губи деревце!
Остановился Вася – голос родной сестрицы ему из реки послышался. Испугался он, убежал подальше. Да с тех пор и пошел слух по всему краю, что в реке русалка живет. Безлунными ночами ходили девушки песнями из воды ее выманивать, дети ковриги ей под берег клали. Да только никому Даша на глаза не показывалась, с сетями шалила – рыб вытаскивала, а в какие, наоборот, целые стаи нагоняла. На мелководье рано утром, когда теплый розовый пар стоит над водой, густой, как кисель, – хоть ножом его режь, хохотала и плескалась, вечером выпью кричала, летние хороводы разгоняла.
А в праздник Ивана Купалы, когда девушки, загадав желания, венки свои в воду покидали, себя не помня, по реке металась, чтоб ни один венок ко дну не пошел, чтобы в жизни всем повезло. И даже венок из васильков и ромашек, что та незнакомая девушка на Данилку загадала (все тайны теперь Даше-русалке ведомы были!), тоже придержала на плаву – пусть уж плывет, не тонет.
И долго смотрела, как парни и девушки через костры прыгают. Пламя в блестящих глазах ее играло, в масляной воде отражалось. Ни о чем Даша теперь не думала, ни на что не загадывала, ни о чем не печалилась. Покой ей дала русалочья жизнь…»
После того как Даша прочитала эти строчки, открылась дверь – и в палату просунулась голова воспитательницы Галины Робертовны, пресловутой Грабли.
– Так, Иванова, закрывай избу-читальню! – скомандовала Грабля. – Ночь на дворе. Девочки, спать! Завтра не проснетесь.
– А сказку?
– Мы хотим сказку дослушать! – закричали малышки, которые до этого тихонько, без движения, лежали под одеялами, боясь пропустить хоть слово.
– Чуть-чуть осталось! – попросила Даша, показывая Грабле книжку. Из непрочитанных больших листов с роскошными картинками осталось всего четыре. – Тут на семь минут!