Танечка
Шрифт:
– Как тебе твой хахаль? – красуясь перед Танечкой и перед самим собой, ухмыльнулся Чомба. С этими словами он положил ладонь с растопыренными пальцами на голову противника. Легкий толчок – и тот покатился, словно неживой, к подножию насыпи.
Подобно глотку коварного зелья, подействовало на Танечку это проявление мужской силы, эта наглая самоуверенность и жестокость. Чомба же, кривя в ухмылочке слюнявые губы, протянул руку и провел ею по Танечкиным ногам снизу вверх, прямо под платье. Танечка не сопротивлялась. Тогда он взял ее за локоть и повел, покорную, вниз по насыпи.
В лесу пахло сыростью, хвоей, хмельными весенними запахами.
– Это что?! – скривился вдруг он. – Месячные? Ладно, плевать. – И он отшвырнул в сторону Танечкину прокладку.
Береза источала тонкий сладковатый запах весны, пробудившихся соков. Танечка прижалась щекой к нежной девственной кожице дерева и, покачиваясь, терлась о нее щекой. При этом ее не покидало чувство, будто и береза участвует в их разврате, что и ее совратили, лишили воли и теперь вытворяют с ней все, что хотят. А вся эта ее белизна, чистота – лишь видимость.
Сзади послышался хруст, какой-то глухой звук – и Чомбы не стало. Танечкин оголенный зад обдало пустотой и прохладой. Повернувшись, она увидела Максима. Он стоял, широко расставив ноги, и глаза его смотрели на нее с отчаянием и неизмеримой болью. Чуть в стороне поднимался с земли, натягивал штаны Чомба. Танечка еще раз глянула на Максима и, повернувшись, демонстративно выставила ягодицы:
– Можешь теперь ты продолжать, – промолвила она хладнокровно. – Или я слишком грязная для тебя, чистенького?! – с внезапной ненавистью выкрикнула она.
Чомба тем временем управился со штанами и, приблизившись, снова без особых усилий сбил неприятеля с ног и еще несколько раз ударил носком ботинка в лицо. Опять наклонил Танечку, и пока Максим, окровавленный, беспомощно и жалко возился у них в ногах, они продолжали насиловать молоденькую белокожую березку.
…Оставшуюся часть пути, уже в сумерках, Танечка брела одна. Максим, выбравшись на насыпь, сел на рельс, да так и остался сидеть. И когда Танечка, дойдя до поворота у ручья, услышала сзади гудок тепловоза, ей подумалось, что Максим, возможно, так и останется сидеть на одном месте, пока мчащийся на скорости локомотив не отшвырнет с дороги его расплющенное тело. Хотелось ли ей этого? Нет, сильнее ей хотелось, чтобы там, на рельсах, оказались они оба – и Максим, и Чомба, оба ее ухажера (например, схватившись в драке, катаясь по маслянистым шпалам между двумя блестящими стальными брусьями). Чтобы их обоих не стало.
На другой день в школе она убедилась, что Максим жив, хотя лицо его, в лиловых кровоподтеках, сделалось неузнаваемым. Он избегал даже взглянуть на нее. А на улице бесстыжий Чомба кричал ей как ни в чем не бывало:
– Ну что, краля, как мы с тобой вчера твоего дружка оттрахали?!
7
В девятый класс Танечку не перевели. Она подала документы в городское техническое училище, куда брали фактически без экзаменов, а главное – предоставляли общежитие там же, в городе. Оставалось только собрать вещи и – прощай родной дом, школа, станция, ручей, насыпь, Чомба, все дурное и все хорошее, что у нее здесь было.
Дня за четыре до отъезда ее вдруг неудержимо потянуло пройтись напоследок по знакомым с детства местам, тропкам, по берегу ручья, с гулким клекотом втекающего в трубу под железнодорожной насыпью, по самой насыпи, по которой проходила она бессчетное число раз. В памятном для нее месте она остановилась и, спустившись по откосу вниз, стала пробираться через пышный, по-летнему густой кустарник, высматривая издали большую разлапистую ель. Она не бывала тут больше полутора лет.
… Он сидел под той самой елью на каком-то трухлявом древесном обломке. То, что это был он, Танечка угадала с первых же мгновений. Сколько раз рисовала она в воображении подобную ситуацию: будто вот так же она придет сюда однажды и вот так же будет сидеть тут он. Оказывается, все эти двадцать месяцев она ждала и боялась этой встречи. Судьба как будто дала ей отсрочку, но отсрочка кончилась, и вот они встретились снова, чтобы довершить то, что не довершили тогда. Но теперь уже Танечка не хотела ничего довершать. Сама того не замечая, она пятилась назад, к кустам.
– Стой! Куда же ты? – подал он голос. – Ведь ты Танюша?… Ты ищешь меня.
Танечка остановилась, как если бы на шею ей накинули узду.
– Иди сюда, – приказал он, не вставая.
И Танечка замедленно, словно ее тянули этой невидимой уздой, двинулась к сидевшему, пока не подошла вплотную.
Он был все тот же – те же залысины, тот же высокий лоб и выразительные губы. Только глаза не показались на этот раз темными впадинами, а смотрели на Танечку живо, как будто даже с нежностью – зеленовато-серые, глубокие. Он обнял ее ноги.
– Я знал, что когда-нибудь ты явишься сюда. Почему ты не пришла тогда? Три дня подряд я ждал тебя здесь…И все же ты пришла. Через два года. Потому что это судьба. Я – твоя судьба. А ты моя. А от судьбы, как известно, не уйдешь. Ты не забыла меня, я вижу, – задрав подбородок, он заглянул ей в лицо. – О, ты здорово подросла! Совсем барышня. А пахнешь все так же. – Он приподнял ее платье и уткнулся лицом в ее трусики. – Я узнаю этот запах.
Он замер, тихонько поглаживая Танечкины ягодицы. И неожиданно повалился на спину, увлекая ее за собой. Танечке показалось, что она падает бесконечно долго, проваливается куда-то, теряя себя, теряя последние остатки стыда, последнюю надежду исправиться.
На этот раз он лежал спиной на мху, а Танечка сверху. Теперь она раздевала его, целуя его смуглое ворсистое тело. Сейчас он был в ее власти. И, целуя его в шею, она сейчас могла бы легко перекусить его сонную артерию. Однако вместо этого она садилась ему на грудь и терлась об нее, часто и шумно дыша, ощущая, как дивное ликование разливается от этого трения по всем ее клеточкам. Терлась о его колено, о подбородок, давая ему лизнуть себя, погрузиться в нее языком. Моментами ей хотелось придавить его рот и нос и давить до тех пор, пока он не перестанет дышать. Но тогда он не сможет ласкать ее, терзать, сладко мучить…
…Через полчаса она сидела у него на коленях, а он, гладя ее голые ноги, расспрашивал, как она жила все это время, с кем трахалась.
– С собачкой, – вымолвила она и с вызовом посмотрела ему в глаза.
– Ты правду говоришь? Это забавно. Да, это очень забавно, – повторил он раздумчиво и прибавил: – Я бы хотел это видеть.
– Его давно уже нет, моего бедного Трифона.
– Он умер от блаженства? Я его хорошо понимаю.
– Нет, родители куда-то сплавили. Скорей всего, усыпили.