Танго старой гвардии

Перес-Реверте Артуро

— Кто впереди?

— Ирина. И это к лучшему, потому что Хорхе совсем не нравится мысль, что это может быть она… Так что в первой же партии он применит эту теоретическую новинку, чтобы покончить с сомнениями как можно раньше.

— А что Карапетян?

— Эмиля он просил более глубоко и всесторонне проанализировать его вариант и не торопиться, потому что хочет якобы приберечь его для Дублина.

— Думаешь, Соколов попадется в ловушку?

— Может и попасться. Ведь он именно этого и ждет от Хорхе — игры в «стиле Келлера»: смелые жертвы пешек, прорывы в глубь обороны, риск и блеск…

В эту минуту

Макс замечает вдали Эмиля Карапетяна — с пачкой газет в руке тот направляется в гостиную. Он показывает на гроссмейстера Мече, и та провожает его взглядом, лишенным всякого выражения.

— Печально, если это окажется он.

Макс не может скрыть удивления:

— Ты предпочла бы, чтобы это была Ирина?

— Эмиль при Хорхе с тех пор, как тот был совсем мальчиком. И он очень многим обязан ему. И он, и я.

— Но как же… У них ведь… Любовь и всякое такое…

Меча смотрит в пол, густо засыпанный пеплом ее сигарет.

— А-а, это… — говорит она.

И сразу же, без перехода, начинает о следующем шаге — о том, что произойдет, если Соколов заглотнет наживку. Ни в коем случае нельзя будет спугнуть шпиона, если им и вправду окажется один из этих двоих. В преддверии матча за чемпионскую корону надо сделать так, чтобы Соколов не заподозрил, что еще в Сорренто попал в ловушку. Ну, а после Дублина, разумеется, шпион, кто бы он ни был, не будет больше работать с Хорхе. Найдется способ удалить его — со скандалом или втихомолку, смотря по обстоятельствам. Такие случаи бывали — француз-аналитик на турнире в Кюрасао, где юному Келлеру предстояли встречи с Петросяном, Талем и Корчным, тоже распустил язык. В тот раз именно Эмиль Карапетян разоблачил внедренного. Договорились, что его просто уволят, чтобы никто ничего не заподозрил.

— Это могла быть подстава, — замечает Макс. — Карапетян ловким ходом отводил от себя подозрения.

— Я думала об этом, — угрюмо говорит женщина. — И Хорхе такая мысль приходила в голову.

Тем не менее он очень многим обязан Эмилю, добавляет Меча мгновение спустя. Хорхе было тринадцать лет, когда она убедила Карапетяна стать его тренером. Пятнадцать лет они вместе, пятнадцать лет, где бы ни оказались — в аэропорту, в купе скорого поезда, в отеле, — они расставляют карманные шахматы и изучают ловушки, отрабатывают дебюты, защиты, гамбиты.

— Полжизни, даже больше, моего сына я видела, как они завтракают перед турниром, стремительно, вслепую обмениваясь ходами, воплощая появившиеся ночью идеи или импровизируя на ходу.

— И ты бы предпочла, чтобы утечки шли от Ирины, — мягко замечает Макс.

Меча словно не слышит.

— Он никогда не был особенным ребенком. Ну, или не до такой степени, чтобы это бросалось в глаза. Принято считать, что великие шахматисты умнее прочих людей, но это не так. Исключительность Хорхе проявляется лишь в его способности одновременно думать о нескольких разных вещах… Немцы определяют это специальным понятием — есть у них какое-то длинное слово, оканчивающееся на verteilung… И еще в умении применять абстрактное мышление к числовым рядам.

— Где он познакомился с Ириной?

— На турнире в Монреале полтора года назад. Она была секундантом канадского гроссмейстера Генри Тренча.

— И как же это было?

— После банкета Ирина и Хорхе всю ночь просидели на скамейке в парке и до утра говорили о шахматах.

Потом она приняла решение оставить Тренча.

— Мне кажется, что она действует на него благотворно? Успокаивает в ситуациях, подобных нашей?

— Благотворно… — соглашается Меча. — Так или иначе, он — не одержимый шахматист. Не из тех, кто теряет самообладание в длинной партии, где царит дикое напряжение и каждый шаг непредсказуем… Его спасают чувство юмора и умение отстраниться. Его любимая фраза: «Не собираюсь сходить из-за этого с ума». Такое отношение во многом ограничивает патологические, я бы сказала, проявления, свойственные шахматам… Нормализует, как ты выразился.

Опустив голову, она замолкает в задумчивости.

— Да, наверное. Наверное, Ирина тоже способствует этому.

— Если невеста способна сливать русским информацию, думаю, она может и воздействовать на его способность сосредоточиться в нужный момент.

Но Мечу не заботит эта сторона вопроса. Хорхе, объясняет она, может работать с одинаковой интенсивностью над несколькими проблемами одновременно — причем на первый взгляд одновременно, — но никогда не теряет из виду главное. А главное — это шахматы.

— Ты так и не сказала мне, что думаешь об этом… И веришь ли, что это она информирует русских?

— Сказала. У Ирины и у Эмиля — шансов поровну.

— Но она, похоже, влюблена в него.

— Боже мой, Макс! — Меча рассматривает его с насмешливой полуулыбкой. — И это говоришь ты?! С каких это пор любовь стала помехой для предательства?

— Назови конкретную причину, по которой она могла бы продать Хорхе русским.

— И это тоже дико слышать из твоих уст… По той же самой, что и Эмиль.

Макс прослеживает направление ее ничего не выражающего взгляда. Тремя этажами выше, на балконе соседнего корпуса, сидят, созерцая пейзаж, Хорхе Келлер и Ирина. Оба в белых махровых халатах, кажется, только что встали с постели. Она держит его за руку и опирается о его плечо. Через мгновение они замечают Мечу с Максом и приветственно машут им. Макс отвечает, а женщина остается неподвижна и не спускает с них глаз.

— Сколько же лет ты была замужем за его отцом-дипломатом?

— Недолго, — отвечает она после секундного молчания. — Хотя, клянусь тебе, пыталась сохранить брак… Думаю, главным образом из-за того, что ждала ребенка. В конце концов, в жизни каждой женщины наступает момент, когда она на какое-то время становится жертвой своей матки и своего сердца. Но с этим человеком даже и это было невозможно… Человек был неплохой, невыносим он был не из-за каких-то своих качеств, а из-за настойчивого нежелания уступать. Ничему и никому. Ни за что. Да еще и ставил это себе в заслугу.

Она внезапно замолкает, меж тем как странная улыбка кривит ей губы. Меча кладет правую руку на скатерть — как раз туда, где от пролитого кофе осталось маленькое пятнышко. На тыльной стороне кисти темнеет несколько таких же. Следы протекших лет, приметы близкой старости проступают на увядшей коже. И внезапно воспоминание о том, как свежа и упруга была она тридцать лет назад, делается для Макса невыносимым. Пряча смятение, он наклоняется над столом, смотрит, есть ли еще кофе в кофейнике.

— Это не твой случай, Макс. И ты всегда знал это. О-о, черт… Я часто ломала голову, откуда у тебя такое спокойствие… Такое благоразумие.