Шрифт:
Максим КОНОНЕНКО
ТАНГО
1
И тогда мы решили убраться. Убраться подальше. Саша сказал, что все могут рассчитывать на него, это было замечательно, конечно, он редко бывал таким чудным, но его машина все равно не вместила бы нас всех, да и глубоко в лес в ней не заедешь. Поэтому мы решили угнать грузовик. Возражал один Леня, он говорил, что в грузовике не будет радио, а без радио мы все пропадем, но его никто не послушал, его заорали все и пошли искать грузовик. Никто из нас раньше этим не занимался, поэтому все громко решали, какой именно грузовик и как нам его открыть, и кто, наконец, сядет за руль. И хорошо, что мы были не в центре, темно уже было, ночь почти, нас никто не остановил ни разу. Они все спорили, а я шел молча, мне было все равно, какой грузовик, все равно, убираться или нет, может здесь было бы интереснее, я думал об Аньке, она тоже шла молча и о чем-то думала, хотя могла и не думать ни о чем - этого никто никогда не знал. Нет, я совсем не любил ее, нет, просто интересно мне было, как она может. А она молчала почти всегда, курила одну за другой и молчала, но постоянно была с нами, никуда не девалась, мы
Погода была полное дерьмо, середина октября, холодно и сыро, какое-то страшное небо, как раз подходящее для угона грузовика. Двигались мы мимо бесконечного бетонного забора с такими геометрическими штуками - на каждой панели по двадцать одинаковых угловатых штук, пять по горизонтали и четыре по вертикали, я считал их от нечего делать. Я всегда запоминал такие вот бессмысленные вещи, вроде номера паспорта или количества ступенек в лестничном пролете. Или удельный вес бальсового дерева, хотя никогда в жизни не видел такого дерева. А теперь вот количество штук в заборе. Я шел и смотрел на забор, думал об Аньке, о том, какая она голая, а остальные спорили, громче всех Саша, он всегда давил своей громкостью, возражать ему не хотелось. Не было сил. Мы все отупели за последний год, отупели бесконечно из-за постоянной работы, пива и телевизора. Последние две недели телевизор показывал одни древние балеты, работать никто не ходил, а пиво запретили продавать. То есть, конечно, не пиво продавать, а продавать что-либо вообще, кроме хлеба, крупы и тому подобной дряни. Многие, кто не хотел с этим мириться, ходили грабить склады. Собирались по нескольку десятков, а то и сотен и шли на пролом, раскидывая охрану и забирая все, что попадалось на пути - как муравьи. Мы не ходили. И вот теперь, когда солдаты расстреляли какую-то очередную митингующую толпу в Выхино - ближе к центру уже невозможно было, мы решили убраться. Куда-нибудь вглубь, подальше от Москвы, туда, где не было еще пока солдат. Просто так выехать из Москвы было нельзя, надо было прорываться. А для этого нам нужен был грузовик.
Первым его увидел Рудольф, вернее, не Рудольф, а Роди - как-то так его звали, это я называл его Рудольф, потому что не знал точно, Роди или Руди. Он был ирландец, его притащил Алексей к кому-то на день рождения, по-моему, к Петрову, и Рудольф остался - понравилось ему с нами пить. По-русски он не говорил почти, но в этом не было большой проблемы, поскольку все мы могли объясниться с ним и на английском. Он стал бы террористом, этот Рудольф, если бы вернулся к себе в Дублин, или Ольстер, или куда там еще. Ему очень нравилось все происходящее, он любил такие вещи и был к ним приспособлен гораздо лучше, чем мы. Наверное, поэтому именно он нашел подходящий грузовик.
Ну как сказать, самый подходящий. Просто это был самый выдающийся грузовик на улице, заслуга ирландца была лишь в том, что он первым его увидел. Красного цвета, не очень большой, с теплым фургоном. В нем даже было радио. Видимо, Рудольф не замечал русских грузовиков, он привык другому. Жалко было портить такую красоту, но иначе мы не могли попасть внутрь - Саша подобрал кусок кирпича и разбил стекло со стороны пассажира. Я напряженно разглядывал ближайший перекресток и слушал тишину, мне казалось, что вот сейчас я услышу этот знакомый шум армейской машины и тогда нам всем кранты. Но вокруг было спокойно, как на кладбище, солдат на такой окраине Москвы было мало, гораздо меньше, чем в центре. Не знаю, как там разобрались, меня всегда раздражала фанатичная преданность автомобилям, но тут она пригодилась - спустя каких-то пять минут грузовик был заведен. Саша залез за руль, рядом сел Петя, остальные забрались в фургон, который даже не пришлось взламывать - наивный владелец оставил дверь открытой. Я уселся на удивительно мягкое для грузовика сиденье рядом с Анькой и протянул ей сигарету. Она как всегда молча прикурила, отвернулась и выпустила дым в открытое окно. Саша тронул.
Я умею водить машину, но не более того. Когда люди с места наваливаются на педаль газа всем своим весом, мне всегда немного не по себе. Я едва успел затянуться, как стекла безжизненных домов вокруг слились в одну сплошную темно-серую полосу. Нас всех просто вдавило в сиденья. Потом, когда Саша поворачивал вправо, меня кидало на Аньку, пепел с сигареты сыпался на ее извечные зеленые джинсы, а она хваталась за мой локоть, словно боясь вылететь в это крохотное окошко. И только я собрался обнять ее левой рукой, хоть это и неудобно - обнимать женщину левой рукой, как заметил мелькнувший в окне справа пропускной пункт, прямо у кольцевой дороги.
Звука выстрелов я не понял. Сзади сидели Леня с Рудольфом, у Рудольфа на это слух наточен, я когда услышал его крик, тут же схватил Аньку и кинул ее на пол, сам упал на нее и замер.
По части скорости Саша был безупречен, но дырки в задней стенке фургона появлялись еще несколько секунд - я успел досчитать до семнадцати. Конечно, у них было немного шансов достать нас из автоматов, но они могли устроить погоню. И уж, во всяком случае, нас теперь непременно будут ждать на пятидесятом километре, а то и поедут навстречу. Я думал быстро, мне свойственно думать быстро, это моя профессия, а Анька лежала подо мной закрыв глаза и почти не дыша. Никто не поднимался еще минут десять после того, как они прекратили стрелять. И странная вещь: я не слышал почти ничего, когда это началось, но теперь наступила абсолютная тишина - даже рев мотора был частью этой тишины. Я тогда в первый раз подумал о том, что никто не замечает начало стрельбы, но наверняка все ощущают эту не совсем естественную тишину, когда стрелять прекращают. В фургоне теперь слышались только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее. Вольки позерние!
– прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику. Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в потолок.
Вставали смешно - Саша гнал грузовик очень старательно. Леня сзади что-то бормотал по поводу того, какие они все косые, он был очень испуган, Рудольф кричал, что Саша просто молодец, настоящий пацан, Федя молчал и курил одну за другой, что случалось с ним крайне редко. Я думал об Аньке и о том, догадается ли Саша не ехать до второго кольца. За окном мелькали какие-то темные деревни, полное отсутствие всякой жизни, удивительно, как серьезно они подошли к делу на этот раз. Никакого шоу. Чего нам стоило раньше сидеть за пивом у телевизора и с интересом, именно с интересом, не со страхом наблюдать передвижение танков по Садовому кольцу. Теперь обошлось почти без танков, только солдатами, но солдаты были какие-то специальные, они не вступали в разговоры и сразу начали стрелять. Смех прекратился в первый же день, когда они стали расстреливать торговцев на рынках, где продавали дешевую одежду и всякую такую азиатскую ерунду. Мы люди циничные, наблюдали еще дней пять, пока не стало ясно, что все это вряд ли быстро и хорошо закончится. А страшно было с самого начала потому что никто ничего не объяснял, никаких необходимостей и наведений общественного порядка. Если бы телевизор сказал, что расстреляли таких-то и таких-то за неподчинение, житье без регистрации, наркотики или еще что-нибудь подобное, то никто ничего бы не заметил - разве что в Москве. Но не сказали ничего. В конце первой недели, когда закрыли все наши любимые работы, мы съехались к Пете в его тесную квартирку и начали пить. Дела к тому времени обстояли уже столь плохо, что мы не могли купить ящик водки сразу. Всем пришлось разбрестись по разным концам Москвы и брать по одной в руки. Солдаты стояли в каждом магазине и никто не избежал проверки документов. Зачем водка - день рождения. Мы не могли без этого в такое время. А на склады идти не хотели.
В первый вечер нашего сборища напились до потери рефлексов - никто не хотел думать о том, что будет завтра. Мы просто тратили деньги и наблюдали - не по телевизору, а в окна, звонили знакомым, крутили приемник. Кстати, приемник был тоже бесполезен - в эфире царил свист и шум - ничего, кроме аэродромных позывных. На четвертый день сидения Рудольф ушел и вернулся только через двое суток, трезвый как стекло и красный от возбуждения. Он рассказал о лагере в Лужниках, на стадионе, куда его засунули, как иностранца. К тому же у него нашли хэш и хотели расстрелять сразу, но наряд попался из молоденьких, робкий, они отобрали траву и отвезли его на стадион. Там он просидел сутки, нашел какого-то студента, говорящего по-английски и пошедшего в солдаты из страха (а мы-то туда как раз из-за страха и не шли). Солдат рассказал, что им позволено стрелять по желанию, что патроны не учитываются, что два дня назад перестали убирать трупы с Тверской, а на малой спортивной арене каждый день уничтожают по тысяче человек, в основном приезжих и безработных. Мы не очень-то поверили всему этому, но никто ничего не сказал. Этот студент выпустил ирландца ночью, и тот еще сутки пробирался из Лужников в Беляево, прячась от патрулей в подвалах уже полупустых домов. Мы напились опять, хэша у нас теперь не было, водка тоже скоро заканчивалась. Кто-нибудь поутру вылезал за сигаретами, благо они еще были, хоть и только русские, а русские сигареты отвратительны на вкус. Я совершенно не помню, что было в те дни, после прихода ирландского друга - это был, пожалуй, один из самых глубоких запоев в моей жизни.
А когда закончилась водка, мы решили убраться.
К этому времени на улицах уже не горел свет, а телефон угрюмо молчал - даже время нельзя было узнать.
Я так думаю, что хозяина угнанного нами грузовика уже не было в живых - слишком хороший это был грузовик.
Теперь нам срочно надо было свернуть с дороги в лес, пока за нами не прилетел какой-нибудь серьезный вертолетище.
И Саша свернул.
По крыше застучали ветки, грузовик перекосило и стало подкидывать, даже смешно как-то, Федя сказал, что он знает этот поворот, но наверняка он ошибался, наверняка он не знал его. Дорога было очень узкой, мне даже пришлось закрыть окно после того, как окаменевшая уже ветка чуть не оставила Аньку без глаза. Рудольф спросил, куда может вести такая ужасная дорога, Леня ответил ему, что она наверняка никуда не ведет. Тогда глупый ирландец спросил, а зачем вообще нужна дорога, если она никуда не ведет? Что мы могли ему ответить? Молчали все. Это молчание становилось чем-то основным, чем-то главным - никто не знал, о чем говорить. Мы боялись нарушить это молчание, развеять крохотную ауру легкого спокойствия. Без стрельбы. Без сирен. Без криков с улицы, долго, пока грузовик неожиданно не остановился. Я глянул в окно, но там по прежнему скрипели могучие деревья, больше не было ничего. И совсем темно, глубокая ночь. Хлопнули двери кабины, кто-то постучал по фургону. Мы вылезли наружу и обошли грузовик. Впереди стоял огромный трейлер с большими темными буквами на грязно-алюминиевых боках и перегораживал нам путь. Саша с Петей стояли между нашим грузовиком и ним, тихо рассуждая о чем-то опасном. Саша держал в руке монтировку, я еще подумал - откуда в таком красивом грузовике монтировка?
У трейлера горели габаритные огни, у нас тоже вовсю светило - люди в этой громадине не могли нас не видеть. Но никто не выходил. Мы пошли вперед. В высоченной кабине трейлера горел свет. Саша постучал в дверь своей железякой. Никакого ответа. Тогда я встал на ступеньку и заглянул в окно. В кабине спали два человека, причем спали в таких пугающих позах, в каких засыпают обычно только очень пьяные люди. Между ними на возвышении стояли три пустые водочные бутылки и еще две полные. Мне стало почему-то глупо смешно, я спрыгнул со ступеньки и открыл дверь.