Таня Гроттер и Болтливый сфинкс
Шрифт:
Таня никак не могла оторвать взгляд от его страшной ноги. Ей не верилось, что это раздувшееся бревно может принадлежать Глебу. Мысль не укладывалась в ее сознании ни вдоль, ни поперек.
Очнувшись от созерцания, Таня метнулась к нему.
– И что, ничего нельзя сделать?
Глеб покачал головой.
– Может, в больницу? Или к Ягге?
Бейбарсов усмехнулся.
– Я сам больница, и как больница говорю тебе, что медицина тут бессильна, – сказал он.
– И что теперь будет? Ты умрешь? – спросила Таня, не успев в полной мере осознать
Точнее, она осознала его только тогда, когда на лице Глеба появилась скривленная улыбка.
– Ты действительно хочешь знать?
– Да.
– Тогда давай вернемся к дню, когда мы с тобой виделись в последний раз на драконбольном поле. Ты помнишь его?
«Будто сейчас», – хотела сказать Таня, но ограничилась еще одним нейтральным «да».
– В тот день я упивался своим благородством и тем, как я вопиюще несчастен. Тогда я считал, что победил Тантала и покорил его зеркало. Милый такой самонадеянный мальчик, ухлопавший самого сильного из некогда живших некромагов! О том, что быстрые победы всегда лукавы, я как-то не подумал.
– И что?..
– Не прошло и двух дней, как ночью мое сердце остановилось. Это случилось довольно неожиданно. Толчок, чернота, и душа катапультируется из подбитого истребителя. Я попытался вякнуть, что некромаг не может умереть, не передав дара, но оказалось, что это все большая лабуда. Очень даже запросто, оказывается, может. Едва я катапультировался, как обнаружил, что меня вообще-то уже ждут, причем, как это ни печально, совсем не златокрылая стража.
– Хочешь сказать, что попал в Тартар? – с ужасом начала Таня.
Бейбарсов наклонился и вновь набросил одеяло на свою распухшую ногу.
– Разумеется. Окажись я в Эдеме, это было бы странно. Ты не находишь?
Таня промолчала.
– В Тартаре мне, разумеется, не понравилось. Я стал рваться оттуда, бузить и вести себя громко. Но это, опять же, никого не удивило. Там все ведут себя громко, ну пока у них есть какие-то силы. А так как силы дает только свет, а света там нет, то очень скоро они теряют все, что принесли с собой, и их серые тени носит по бесконечной пустыне, как повисшие в воздухе тряпки. Ну да это те, кто избежал особых мук.
Бейбарсов шевельнул рукой, показывая, как именно ветер передвигает тряпки.
– Тартар мерзостен даже не тем, что там пламя и холод. Гораздо больше мучит то, что там нет любви, надежды и света. Казалось бы, плевать, да вот только совсем не плевать… Там плохо даже тому, кто считал, что он и живет злом, и дышит злом.
Глеб говорил тихо, опустошенно, с мрачной безнадежностью. Точно и не говорил, а отрывал куски от смятой газеты и, разжимая пальцы, позволял им падать. Таня поняла, что тот, кто соприкоснулся с муками Тартара, никогда уже не будет прежним.
– И что там? Правда, муки? – спросила Таня с участием.
– И это тоже. Но страшнее телесных мук – ощущение, что ты лишен чего-то главного, о чем ты никак не можешь вспомнить. Словно роешься в помойке мира в тщетной попытке найти что-то безумно для тебя важное, разворачиваешь мокрые бумажки, ковыряешься в гнили и понимаешь, что ничего живого и настоящего там нет. А омерзительнее всего – ощущение, что это финал, последняя точка. С тобой уже расплатились за все, что ты совершил, и ничего другого не будет. Понимаешь?
– Пытаюсь понять, – честно сказала Таня.
– Там в Тартаре зло предоставлено самому себе и показано таким, какое оно есть. Без иллюзий.
– А здесь иллюзии, получается, были? – усомнилась Таня.
Глеб кивнул.
– Сколько угодно. В нашем мире мрак ловко смешивается со светом, и получается что-то внешне привлекательное. Там же зло такое, какое оно в действительности. Хуже, чем зубами препарировать труп, по одной выгрызая из него жилы. Тот из живых, кто считал зло романтичным, на самом деле видел его в смеси со светом. На деле же он просто не разобрался. То, что привлекло его, – не зло, но те крупицы изуродованного света, которого здешнее земное зло еще не лишено. Истинное же зло раздавит даже темного стража, ибо ни одному темному стражу его не вместить.
Издали донесся гудок приближающегося поезда. Слышно было, как, взяв флажки, Галина Николаевна вышла на крыльцо. Хлопнула дверь. Таня никак не могла соединить то, что рассказывал Бейбарсов, и этот внешний, будничный, земной, хлопочущий мир.
– А как ты вырвался из Тартара? – наивно спросила Таня. – Сбежал?
Брови Глеба шевельнулись. Раньше вместе с ними шевельнулась бы и душа Тани, а теперь она вдруг подумала, что брови Бейбарсова похожи на двух мохнатых гусениц.
– Ты меня переоцениваешь. Из Тартара не сбегают. Мне помогли сойти с электрички. Послали на станцию покупать себе билет на право дальнейшего проезда в вагоне повышенной комфортности. Правда, ты не обрадуешься, когда узнаешь, какой билет с меня потребовали.
– И какой?
Бейбарсов скомкал в ладони край одеяла.
– Еще недавно я бы не сказал. Я всерьез собирался расплатиться. Но теперь, после этого ранения, я понял, что провидение не на моей стороне и нет смысла отягчать наказание…
Глеб закашлялся и с усилием, точно бросал вызов кому-то, кто наверняка слышал его, произнес:
– Мой билет – ты!
– И кому я понадобилась? – с зарождающимся ужасом спросила Таня.
– Догадайся сама. То я бродил по какой-то пустыне, думая, что так будет продолжаться целую вечность, а тут вдруг понял, что стою у стола, за которым сидит красноглазый горбун.
– Лигул?
– Именно.
– И какой он был? Орал? Плевался?
– Хуже. Он был стерильно и безучастно вежлив, точно судья военного трибунала, который подписал за день тысячу смертных приговоров и которому надоело вопить и размахивать маузером. Просто устало ставит закорючку на бумажке, человека выводят и – шлеп! Горбун смотрел на меня, а я на него. Он сказал, что я ему особо не нужен, поскольку у него тут есть и более яркие злодеи, и он согласен вернуть меня в мир живых при условии, что я приведу ему тебя.