Шрифт:
Владимир Карпович ЖЕЛЕЗНИКОВ
Таня и Юстик
Повесть
В книгу известного детского писателя, лауреата Государственной премии СССР входят новости: "Каждый мечтает о собаке", "Последний парад". "Тани и Юстик", "Чучело". Автор изображает своих героев, подростков, в таких ситуациях, когда надо решать, делать выбор, распознавать зло и равнодушие, показывает, как ребята закаляются нравственно, учатся служить добру и справедливости.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть
Часть вторая. ПЕРВЫЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
Часть третья. ВТОРОЙ РАССКАЗ ТАНИ
Часть четвертая. ВТОРОЙ РАССКАЗ БАЧУЛИСА
________________________________________________________________
Часть первая
ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ТАНИ
Мы приехали сюда в этот небольшой прибалтийский городок вдвоем с папой. Он жил здесь еще до войны. Потом, когда война началась, папа скрывался в доме местного священника, с племянником которого, Миколасом Бачулисом, дружил. С тех пор прошло много лет. Тогда моему папе было пятнадцать, как мне сейчас, а теперь ему уже стукнуло сорок два.
В то далекое время в этом городке погиб мой дедушка, папин папа. Вернее, он не погиб, а его казнили фашисты. И вот ему открывали памятник, поэтому мы сюда и приехали.
Всю дорогу с вокзала до дома священника папа молча вышагивал впереди меня. Он все время оглядывался по сторонам и вздыхал, словно читая забытую печальную книгу. Я ему не мешала, раз у него такое настроение. Шла потихоньку и выбирала места для съемок: на плече у меня висела папина кинокамера. Наконец папа остановился и сказал:
– Костел.
– Вижу, - равнодушно ответила я, потому что ничего особенного в этом старом, почерневшем костеле не заметила.
– Его костел, - сказал папа.
Он сделал ударение на слове "его", и тогда мне все открылось по-другому. Я вспомнила папины рассказы, как он вместе со священником и Миколасом ходил в этот костел и был в нем служкой. Я хотела представить себе папу мальчишкой, который, идя следом за священником, в черном платье, опустив голову, пересекал этот двор. Но у меня ничего не получилось, никак не могла представить папу мальчишкой.
– Город изменился, - сказал папа, - а костел остался прежним. Только липы разрослись гуще.
Мы пошли дальше и наконец остановились около небольшого одноэтажного дома с круглым чердачным окошком. Папа так разволновался, что вынужден был остановиться и закурить, чтобы прийти в себя.
– А в этом доме жили Грёлихи, - показал папа на соседний дом.
– Они в нем жили до тридцать восьмого года, а потом уехали в Германию и вернулись вместе с фашистами.
Ясно было, что папа просто тянет время, потому что про этих Грёлихов я давным-давно знала.
Дверь оказалась открытой, и мы очутились в прихожей, из которой, кроме дверей в кухню и комнату, вела узенькая крутая лестница на чердак. Папа потрогал перила лестницы, даже, пожалуй, не потрогал, а погладил, словно это живое существо. Что-то
В комнате за столом сидела женщина и что-то писала в толстой тетради. Она так увлеклась своим занятием, что не слышала наших шагов. У женщины было красивое лицо и светлые волосы, собранные в тугой узел.
Папа поздоровался. Она от неожиданности вздрогнула и встала нам навстречу.
– Извините, - сказала она.
– Я не слышала...
– и внимательно посмотрела на нас.
– Дверь была открыта, - сказал папа глухим голосом, оглянулся и добавил: - Удивительно.
– В этом доме никогда не закрывают дверей, - сказала женщина.
– Когда-то закрывали, - ответил папа.
– Вы Телешов?
– спросила она.
– Он самый.
Она протянула пане руку и сказала, что они давно нас ждали и уже волновались, что мы опаздываем. Потом посмотрела на меня и спросила у папы:
– Это и есть ваша?
– и, не дожидаясь ответа, назвалась Далей, женой Миколаса.
– Представьте, догадался.
– Папа приветливо улыбнулся, и я поняла по его улыбке, что Даля ему понравилась, еще раз оглядел комнату и повторил свое любимое словечко: - Удивительно!
И я следом за папой оглядела комнату, чтобы понять, что ему в ней показалось удивительным.
Мебель была старая: громадный и тяжелый буфет, широченный диван, обитый кожей, залатанный во многих местах, стол, который занимал половину комнаты, и пианино. А на стене висело распятие - это было, конечно, удивительно - и большой портрет пожилого мужчины с печальными глазами. "Он самый, - догадалась я.
– Священник".
Даля предложила нам сесть, и мы все уселись, но, как всегда бывает в таких случаях, чувствовали себя неудобно. И смотреть по сторонам неловко, и разговаривать неизвестно о чем.
– Таня, положи куда-нибудь сумку, - сказала Даля.
– Она тебе оттянет плечо.
– Это кинокамера, - ответила я.
Обижать я ее совсем не хотела, но получилось так, как будто я над ней посмеялась, что она не может отличить кинокамеру от простой сумки.
Даля извинилась передо мной за свою неосведомленность и спросила у папы, где наши вещи. Папа ей ответил, что у нас никаких вещей нет, потому что завтра мы уезжаем обратно.
– Так быстро?
– удивилась она.
Получилось второй раз как-то неудобно: приехали всего на один день, и я хотела ей объяснить, что мы торопимся, потому что папе должны делать операцию. Но он опередил меня.
– Татьяна спешит, - сказал папа.
– В Москву, в Москву, разгонять тоску. (Как он все ловко перевел на меня!) А Миколас скоро придет?
Даля ответила, что скоро. Папа встал и прошелся по комнате.
– Все как прежде, - сказал он.
– А ведь прошло больше двадцати пяти лет... Даже, знаете, жутковато.