Тарикат
Шрифт:
Я даже перестал дышать, внимая каждому слову наставника.
— Вот твое оружие, — Хасан извлек из-за пояса джамбию в ножнах из темной, местами потертой кожи и протянул кинжал мне.
Я трепетно, с большим почтением принял клинок. Рукоять из слоновой кости, потемневшая от времени, идеально легла в мою ладонь. Я медленно, с замиранием сердца, вытащил джамбию из ножен. Тусклый свет масляного светильника отразился в витиеватом волнистом узоре клинка.
«О, Владыка, да это же аль-димашик!» — словно завороженный, я не мог оторвать взгляд от причудливых линий на темной
— Будь осторожен, лезвие пропитано смертельным ядом, — нарушил молчание наставник. — Достаточно одной царапины, чтобы жертва, терзаемая жуткими мучениями, скончалась в течение нескольких минут.
Мое сердце бешено заколотилось. Я знал, что аль-димашик — это легендарный клинок, изготовленный из чрезвычайно редкой стали, обладающей невероятной прочностью. Но яд — это было уже слишком. Моя готовность к испытанию слегка ослабла, так как никогда раньше я не сталкивался с таким опасным оружием. Если не буду осторожен, то могу стать жертвой своего же клинка. Но это была хорошая возможность доказать преданность вере и самому наставнику. Поэтому я лишь ответил:
— Я буду осторожен, наставник. И не дам ему одержать верх.
Насилу оторвавшись от созерцания кинжала, я аккуратно вложил клинок обратно в ножны и заткнул за пояс.
— Кара Аллаха должна настигнуть подстрекателя прилюдно, чтобы каждый убедился: Всевышний не прощает тех, кто сомневается в наследниках Его Посланника, продолжателях его великой миссии.
Я склонил голову в знак того, что всецело понял и принял наставления Хасана.
— А это, — учитель положил передо мной темный шарик размером с нут, — на случай, если тебя поймают.
Я перевел недоуменный взгляд с горошины на Хасана, ожидая пояснений.
— Мы не можем предать гласности существование и миссию нашего братства. Есть вещи, которые должны оставаться тайной для простого народа. Если поймешь, что тебе не сбежать, и секреты братства будут под угрозой — просто раскуси алмут алфори[4], и Аллах заберет тебя к себе — в Дар аль-мукама[5].
Я шумно, почти со стоном вздохнул, решив зашить пилюлю в ворот риды[6] поближе к горлу, чтобы в случае чего, было легче до нее дотянуться ртом.
— Иди, сын мой, и да пребудет с тобой милость Аллаха! — сказал наставник, давая понять, что встреча окончена.
Запахнув полог покоев Хасана, я направился в уединенную каморку, где, по обычаю, мне следовало провести сегодняшнюю ночь. И уж точно я не мог услышать слов учителя, произнесенных тихо в полном одиночестве:
— Надеюсь мы еще свидимся, мой мальчик... ИншАллах.
***
Я лежал на жестком матрасе, застеленном покрывалом из верблюжьей шерсти, и тщетно пытался заснуть. Тело и душа трепетали от волнения, которое нарастало с приближением испытания. Три долгих года я ждал этого дня. Мечтал, грезил наяву и во сне, как наставник накидывает на меня риду члена братства и вручает джамбию, изготовленную специально для меня. Я — карающий клинок Аллаха, разящее копье гнева Его, посланник смерти и ужас грешников! Аллах велик!
Тело словно горело изнутри, жажда поглощала все мысли. Я протянул руку и нащупал в темноте глиняный кувшин. Пил долго и жадно, словно измученный путник в пустыне, наконец добравшийся до оазиса. Насытившись, я откинулся на покрывало, положил руки под голову и погрузился в воспоминания.
После того как Умар ибн аль-Хаттаб совершил погребальный намаз, а тело муаллима завернули в кафан и опустили в могилу в комнате Айши рядом с усыпальницей Пророка, я почувствовал, что внутри меня что-то оборвалось.
Я бродил по улицам Медины не зная, куда идти и что делать, и чувствовал себя потерянным и одиноким.
«Почему, Аллах, ты забрал его у меня?!» — спрашивал я, поднимая глаза к небу. Но небеса молчали.
Опомнился я, слоняясь по рынку, — малолюдному в тот траурный день. Взгляд зацепился за лотки с одеждой и тканями, и я, не задумываясь, приблизился, чтобы получше рассмотреть товар. Мое внимание привлекли шерстяные аба — редкое одеяние среди асхабов. В памяти всплыл образ муаллима, облаченного в свою любимую фадакийю[7], которую праведный халиф носил постоянно, чем выделялся на фоне сподвижников Пророка и был везде узнаваем.
— Ас-саляму алейкум, юноша, — голос торговца застал меня врасплох, вырвав из цепких лап воспоминаний.
— И тебе мир, господин, — рассеянно произнес я, глядя на мужчину, который, казалось, появился из ниоткуда.
Хищные черты лица, орлиный нос, густые вздернутые брови и пронзительный взгляд глубоко посаженных темных глаз придавали ему отнюдь не торгашеский вид. Я несколько раз моргнул, чтобы удостовериться в реальности стоящего передо мной человека.
— Вижу, тебе приглянулась эта аба, — продолжал торговец с известной долей лукавства. — Шерсть лучших верблюдов Аравии, да будет мне Аллах свидетелем! Бери, не пожалеешь!
— У меня совсем нет денег, — смутился я, — простите. Я лишь вспомнил своего наставника, который носил точно такую же фадакийю...
— Погоди, неужто твой учитель — сам Абу Бакр ас-Сиддик, да будет доволен им Аллах?
Имя муаллима, произнесенное вслух, заставило меня вздрогнуть и на мгновение погрузиться в пучину скорби. Но голос торговца вновь вернул меня к реальности.
— Твой учитель был великим человеком и, я уверен, Аллах приготовил для него достойное место в раю, — совершенно другим тоном произнес мужчина, пристально глядя на меня, от чего мне вдруг стало не по себе. — Я многим обязан ему, — продолжил торговец после небольшой паузы. — И почту за честь, если ученик праведного халифа согласится принять сей скромный дар в память о своем учителе.
Мужчина протянул мне аба, которую я рассматривал минуту назад.
— Я не...
— О, Всевышний, неужели ты позволишь этому юнцу обидеть почтенного человека?! — то ли в шутку, то ли на полном серьезе воскликнул торговец. — Повернись, я помогу тебе примерить фадакийю, поглядим, как она сидит на тебе.
Не дожидаясь ответа, мужчина с силой развернул меня спиной к себе и накинул на плечи аба. Расправляя складки, он незаметно для меня коснулся пальцем какой-то точки на шее. Я почувствовал, как меня затошнило, и голова закружилась. Мир перед глазами поплыл, а затем и вовсе исчез.