Татьяна Доронина. Еще раз про любовь
Шрифт:
Сказать, что она волновалась, идя на первую репетицию с Симоновым, значит ничего не сказать. Она умирала от волнения. Чапаевец был в том же состоянии, но если она умирала, то его волнение выражалось в громких, неожиданных выкриках. Бедный Симонов!
— Вот вы и встретились! — воскликнул чапаевец, когда Симонов и Доронина пришли на первую репетицию. В Симонове ее поразило полное отсутствие величавости и актерства. Великий актер, небрежно одетый, посмотрел на чапаевца смеющимися глазами и подал Тане руку. Ермаков сиял, улыбался, изо всех сил стараясь облегчить этим своим прекрасным настроением и сияющими улыбками начало репетиции.
— Начнем
Таня начала искать нужную страницу.
— Она знает, знает текст! — снова торжествующе выкликнул Ермаков.
— Вот как? — удивился Симонов с таким выражением, словно знание текста уже было подвигом. Испугавшись, что сейчас Ермаков закричит: «Сразу играйте!» — Таня испуганно промямлила, что она еще не весь текст знает как следует.
— Вот как? — снова удивился Симонов.
— Она просто так сказала, — снова почему-то радостно закричал режиссер. — Это она вас стесняется!
— Может, прервемся? — спросил Симонов.
— Нет, нет, зачем же прерываться? Мы лучше репетировать будем… А, впрочем, можно и прерваться, — совсем уже смешался чапаевец, нервно взлохмачивая волосы.
Он налил из графина стакан воды и залпом выпил.
— Я тоже, пожалуй, попью, — сказал Симонов.
Наступила напряженная пауза…
— Я вообще-то знаю текст, — призналась Таня.
— Не надо, не надо, — снова закричал чапаевец, так громко, что на его крик вбежала помощница и испуганно уставилась на всех.
— А, это вы репетируете, — удивилась она и снова скрылась.
— Я вот анекдот знаю, — продолжал спасать ситуацию Симонов. — Хотите анекдот? Про кривые дрова.
— Да, да. Анекдот — это хорошо. Анекдот — это нам сейчас в самый раз, — уже совсем тихо пробормотал Ермаков.
— Иван, кидай кривые дрова в топку, сейчас поворачивать будем. Не смешно? — тоже тихо спросил Симонов.
— Очень, очень смешно, — очень серьезно сказал Ермаков.
— Я готова, — сказала Таня. — Давайте репетировать.
В роли цыганки Грушеньки с великим Николаем Симоновым в фильме «Очарованный странник».
И произнесла первые слова роли. Промямлила, если говорить честно. Ермаков испуганно посмотрел на Симонова.
— Очень, очень хорошо. Ну, просто… очень.
— Я же вам говорил, я же говорил, — снова обрадованно заспешил чапаевец.
Репетиция продолжалась. Они прочли все свои сцены. Ермаков вскакивал, теребил волосы, снова садился в крайнем возбуждении, а в конце сказал:
— Только так.
Симонов тоже улыбался и тихо отвечал:
— Ну, что уж.
Фильм получился. Да разве мог он не получиться с такими актерами! Волнение, трудное начало — это естественно и понятно, это бывает, вероятно, так и должно быть на старте большого дела, странно, если бы было иначе. На съемках Симонов не выходил из образа, был серьезен и сосредоточен, внимателен к своей партнерше и бесконечно добр. Он не только великий актер, он еще и великий, великолепный человек, поняла Таня. Память об этом времени, об этих съемках на всю жизнь осталась с ней счастливым, светлым воспоминанием.
На прощанье Симонов протянул ей руку:
— Вивьен говорит,
Арбузов и Достоевский. «Русский вечер» в Париже
Нет, в Александринку она не попала, она уже срослась с БДТ, работа с Товстоноговым, лучшим режиссером страны, не могла разонравиться, не могло быть и речи уйти от него. Она была его любимой актрисой. Правда, из разряда любимых очень легко было перейти в самые нелюбимые. У Товстоногова это зависело от того, каким актер приходит на репетиции. К репетициям надо было серьезно готовиться, надо было много работать. На первых порах Таня начинала с того, что свою роль переписывала от руки в тетрадь, ей казалось, что так она лучше эту роль начинает понимать, делает своей по-настоящему. А на другую сторону тетрадочки заносила замечания Товстоногова. Потом дома все обдумывала, а наутро приходила с предложениями к Товстоногову, лучшее из предложений он сразу брал.
К тому времени они с Олегом уже переехали в общежитие БДТ на Фонтанку. Оно находилось во дворе театра, внизу тоже помещался гараж. Больше всего оно запомнилось тем, что в нем тогда жила Грановская — когда-то любимая актриса Немировича-Данченко. Теперь ей было около восьмидесяти, и она поселилась в театральном общежитии, чтобы «быть на людях». Всегда приветливая, улыбающаяся, общительная, даже веселая. А за всем этим — страшное одиночество. Ее держало в жизни то, что она «еще играет». И еще светлый ум, юмор, воспитанность, которые ограждали от унижающей жалости, небрежной снисходительности в обращении. И ее любили — даже те, которые, казалось, к этому чувству были вообще неспособны.
Тане с Олегом дали комнату на третьем этаже — большую, с высокими потолками и с казенной мебелью, простой и незамысловатой. Красиво было только большое овальное зеркало. На втором этаже жила семья Луспекаевых. Инна, Пашина жена, тоже была актрисой, вместе с ним училась в Щепкинском. У них была чудесная годовалая дочка, вылитый Пашин портрет. В театре даже говорили, когда он нес малышку на руках: «Паша опять со своим макетом пришел».
В театре в то время они репетировали «Иркутскую историю» А. Арбузова. Главные роли исполнял замечательный треугольник: Доронина, Луспекаев, Смоктуновский. И ни одному из них ни пьеса, ни собственная роль не нравились. Все казалось (а, может, и было?) ложью — и характеры, и события. «И дело не в том, могла случиться на Ангаре такая история или не могла, — рассуждала потом, много лет спустя Татьяна Васильевна в своей книге. — Да, могла и случилась, но все-таки другая и по-другому. Герои придуманы. Они не взяты автором из жизни, а созданы в тиши кабинета, сконструированы. Там, под Иркутском, те, которые работают на экскаваторах, любят, гибнут и возрождаются грубее, труднее, жестче и поэтому интереснее человечески…» И заключает: «Там, где нет правды, нет искусства».
Между тем пьеса шла с успехом, рецензии на нее были сплошь хвалебными. Пьеса была «актуальной». Однако автору, А. Арбузову тоже не понравилось, как Товстоногов поставил его «Историю», не понравились ему ни Луспекаев, ни Смоктуновский — последнего он, оказывается, «не увидел и не услышал». Арбузову была ближе вахтанговская постановка. Таня видела и ее, ей московский спектакль не понравился еще сильнее, чем их, ленинградский. Ну что ж, разные вкусы у них оказались с автором…
<