Татьянин день
Шрифт:
Щелчок ключа.
– На допрос.
Вводят. Рублев и прокурор в мундирах. Рублеву очень идет мундир, он весел. Прокурор, как всегда, спокоен. Сажусь на свой арестантский стул у двери и вижу Колодного...
...какая невероятная сила - совесть, даже у подлеца... внешне он такой же, но внутри у него буря, он тонет, он вне себя, глаз на меня не поднимает, не поздоровался, как-то вдавился в кресло, стал маленьким, сутулым, без кровинки в лице, руки дрожат, жалкий, скрюченный старичишка... если бы люди знали, как придется расплачиваться за доносы, не писали бы их...
Я
– Вы узнаете человека перед вами?
– С трудом, я думаю, что если бы этого человека привести в чувство, то, наверное, он стал бы похожим на моего директора фильма "Сказка о царе Салтане".
Рублев метнул на меня огненный взгляд, у прокурора про-мелькнула подкожная улыбка.
– Товарищ Колодный утверждает, что в Киеве, в кафе на Прорезной улице, вы ругали коммунистов, называя их лживыми и нечестными людьми. Было это?
– Нет. Вся студия знала о моих пикировках с Луковым, и когда Луков в очередной раз сказал что-то грубое и личное, я опять с ним начала ссориться, и если я что-то и сказала, это могло относиться только к Лукову.
– Как, по-вашему, товарищ Колодный, почему же Луков тоже утверждает, что если такой разговор и был, то он мог касаться только лично его, Лукова.
– Нет, это было не так, она сказала вообще про коммуни-стов! А скажите, Иван Федорович и товарищ прокурор, если бы при вас сказали такое про коммунистов, вы бы не написали об этом куда следует?
– Несомненно! Вы правы, конечно, написали бы, но не считаете ли вы, что если слова эти даже и были сказаны, то шесть лет тюрьмы за них - достаточно?
Колодный охрип.
– Но я, как коммунист, не могу отказаться от своих слов, тем более что они действительно были сказаны.
Эта мука невыносима, Колодный в таком состоянии, его вот-вот вырвет.
– Я прошу прервать очную ставку, мне плохо с сердцем.
Меня увели. Почти тут же снова на допрос. Рублев так же весел.
– Как вы себя чувствуете?
– Мне не было плохо, дальше было бессмысленно продолжать очную ставку.
– Какое впечатление она произвела на вас?
– Ужасающее! Я решила никогда не писать доносы!
Рублев рассмеялся.
– Но я был удивлен, как вы выкрутились, что это - прозрение свыше?
– Чувство самосохранения, вспомнила, что я тогда за столом действительно в очередной раз поссорилась с Луковым.
...странно... Рублев совсем другой без прокурора... друг... единомышленник... как бы оправдываясь, рассказал, что до работы в органах он был первым человеком на заводе, рабочим, мастером, секретарем парткома, по этой линии его и мобилизовали в госбезопасность... и надзирательница в Матросской Тишине, знатная ткачиха... наверное, и мой Макака... и, наверное, этих людей, выросших в простых, добропорядочных русских семьях, умеющих красиво трудиться, власть и подхватывает, чтобы разбавить свое грязное болото... хочется рассказать Рублеву, что у меня есть здесь еще и Макака, но нельзя...
– Вам осталось потерпеть еще немного. Я скоро заканчиваю дело.
Зайчик! Наташа! Алеша! Друзья! Неужели я смогу прикоснуться к вам, обнять... Дом! А где же он... Ничего! Все будет! Все сделаем с Алешей! Я верю, что так будет!
Щелчок ключа.
– На допрос.
Рублев все в том же приподнятом настроении.
– Ну вот! Дело сдано, решение будет вынесено днями, и мне надо знать, куда вас доставить: вашего Зайчика в Москве нет, она с мужем на юге, так вот вызывать их встречать вас?
– Нет, нет и нет! Дни уже ничего не решают, я Зайчика подожду, сама очнусь, отвезите меня в наш первый с Борисом семейный дом на Калужскую, там умерла Мама, там живет Тетя Тоня, моя двоюродная бабушка, только обязательно предупредите ее - она очень старенькая, только телефона там у нас не было...
– Не волнуйтесь, обо всем этом я позабочусь, но должен вас огорчить: вы обязательно должны появиться на Беговой и оставить в своей комнате ну хотя бы свой лагерный мешок.
– Нет.
– Я так и думал, но тогда это должен сделать офицер, который будет вас сопровождать.
– Я не хочу офицера, я никого не хочу, я хочу домой!
– Прошу вас успокойтесь, вы отстали от жизни, положитесь на меня.
99
Еще одна пятница... еще мучительнее, чем тогда в одиночке... пятница с пяти часов вечера, суббота, воскресенье, раньше одиннадцати Рублев в понедельник не вызывает... Боженька, дай терпение...
Слушаю тюрьму - неинтересно, знаю наизусть; пересчитала все шаги, во всех камерах лишних арестованных нет, нет Жемчужиной, нет отца с дочерью, новых книг тоже нет, это значит - меньше стали арестовывать обладателей библиотек "Academia"... повторно книги, которые читала после ареста, читать не могу, сразу вспоминается арест, в содержание, как и тогда, вникнуть не могу; жду каждые четвертые сутки дежурства Макаки.
И на прогулке не слышно автомобильных гудков, гула, город замер, вымер, умер; и думаю, думаю, думаю, и мечусь, мечусь, мечусь, как тигрица в клетке, и хожу, хожу, хожу до изнеможения; в тюрьме могильная тишина, ни истерик, ни кляпов, ни криков...
Щелчок ключа.
– На допрос.
Суббота! Что опять могло со мной случиться?! Единственный вызов в тюрьме в субботу.
Рублев и прокурор, в мундирах, приказывают встать, встают тоже.
– Выслушайте решение суда по вашему делу: "Именем Советской..." - Голос Рублева звенит в голове, бьется птицей... те же слова в Бутырской тюрьме и в конце: "к десяти годам исправительно-трудовых лагерей".
Вечность...
Почему ни одному доброму человеку не пришло в голову читать приговоры с конца, можно умереть, недослушав решения.
– "...освободить из-под стражи за отсутствием состава преступления".
Схватили руки, пожимают, поздравляют, позвали к своему столу...
– Но сегодня суббота, и никого из тюремной администрации, которая должна оформить ваше освобождение, нет, начальнику уехал на охоту, дома не оказалось никого. Мы бросились к высшему начальству, и нам приказали отправить вас домой с полуоформленными документами.