Татьянин день
Шрифт:
С Жанной дружба вторично не получается, теперь, когда я догадалась, что она лесбиянка, она где-то подспудно мне неприятна, появилась какая-то брезгливость, теперь я вижу, что она и внешне похожа на лесбиянку: манера говорить, держаться, одежда.
Жанна и ее сестра Женевьева освободились раньше всех, потому что они не потеряли французское подданство, и Жанна смогла дописаться до французского посольства.
От Алеши нет ничего.
Теодор Михайлович, мой сват, считается хорошим врачом-гомеопатом, и я рассказала ему о своих бедах со здоровьем, он тут же захотел
Выслушав, Теодор Михайлович усадил меня и очень серьезно заговорил:
– Положение ваше плохое, разрушено фактически все: печень вылезает из-под ребер, у вас даже не крайняя степень истощения, а самая настоящая дистрофия, предынфарктное состояние, и вам сегодня нельзя есть все, что приготовила Анна Эммануиловна, она у нас искусница - ваш желудок переварить такую пищу не сможет...
– А родить я еще смогу?
– А тяжести вы поднимали?
– Ого-го какие!
– Тогда вы плод не доносите. Для полного диагноза мне необходимы кардиограмма и анализ крови - думаю, что у вас предельное отсутствие гемоглобина.
– Что мне делать?
– Ни в коем случае не лечиться у врачей, и даже я не возьму вас как свою больную: любое лекарство, даже наши гомеопатические микродозы причинят вам только вред, организм будет воспринимать их как яд.
– Что же делать?
– Минимум на месяц уехать в глухую деревню, чтобы не было даже репродуктора, бродить, отдыхать, парное молоко прямо из-под козы, творог, сметана, сливки, яйца теплые, прямо из-под курицы, деревенские овощи, колодезная вода, и я дам вам травы, надо восстановиться, а потом уже будем лечиться, но, повторяю, мне срочно нужны кардиограмма и анализ крови.
...А если и у Алеши такое же состояние здоровья?.. Что же мы будем делать?.. На какие деньги жить?.. А если он и здоров, как я его брошу на месяц?.. Ничего, мы с Алешей все продумаем, все разрешим... Абрамовича ведут на казнь, он спрашивает у конвоя: "Какой сегодня день?" Ему отвечают: "Понедельник".
– "Ничего себе начинается неделя".
Обед царский, деликатесы, все диковинное, всего попробовала по капельке, ах, как вкусно! До слез трудно удержать себя, но Теодор Михайлович не спускает с меня глаз. Поблагодарили, распрощались и скорей домой - заказ на Тарту.
Схватила телефонную трубку.
– Алло! Алло! Алло!
– Что-то говорят по-эстонски, потом с акцентом: "Ваш абонент на станцию не явился".
Тихо, тихо, спокойствие, никакого отчаяния: может быть, Софуля живет совсем по другому адресу, со своим мужем-эстонцем; может быть, она болеет; может быть, она еще не освободилась, но где Алеша! Почему ни одной весточки? Я же ничего о нем не знаю, кроме его души. Нет! Нет! Нет! Алеша не может предать, обмануть, бросить!
На рассвете междугородный звонок, подбегаю... голос такой родной... далекий... Софуля... совсем плохо слышно.
– Поздравляю с освобождением.
– И вас тоже. Вы давно освободились?
– Алло! Алло! Месяц.
– Почему от вас и от Алеши ничего нет? Ни слова? Где Алеша?.. Алло! Алло! Бросил меня?
–
– Что же?
– Алеша умер.
– Алло! Где? Когда? Алло! У вас есть деньги продлить разговор? Где вы живете? Как вас вызвать?
– Сейчас я в Таллине. Алло! Я живу у дочери в Тарту, я не замужем, у мужа оказалась семья, о которой он мне не говорил, он ушел к семье.
– Алло! Алло! Алло! Алеша умер для меня?.. Алло! Алло! Алло! Софуля, кричите! Вас совсем не слышно!
– Его нет совсем.
– Алло! Где он похоронен!
– Я его похоронила...
– Алло!
И уже совсем неслышно:
– Алло! У себя здесь, рядом с домом, на русском кладбище в Тарту. Алло! Он умер с вашим именем.
– Алло! Алло!
– Я кричу, я рыдаю.
– Алло! Алло! Алло!
Ту-ту, ту-ту, ту-ту, ту-ту...
102
Сижу в автобусе, мчащемся по какой-то стране, которая называется Эстония. Красота необыкновенная - озера, кущи, монастыри, рощи, а сердце в Тарту, на русском кладбище. Рядом Софуля, она положила свою руку на мою, лежащую на сидении, душе теплее.
Вдруг с невероятной ясностью понимаю: ей еще хуже, чем мне ведь Алеша умер, а ее муж жив, здесь, где-то рядом, в другой семье, предал ее, предал любовь, предал жизнь, бррр! Это страшнее смерти!
Хихикая, пытаюсь острить:
– А что, если я, назло вам возьму да и повешусь или выпью какую-нибудь гадость...
Софуля как-то странно икнула, не повернулась, жалобно, нежно улыбнулась, ей совсем плохо, я накрыла ее руку своей, теперь ее душе теплее.
Едем долго. Успеть бы до сумерек на кладбище...
Бежим к русскому, православному участку в дальнем конце кладбища.
Останавливаюсь как вкопанная перед большим деревянным русским крестом.
Поверить, что Алеша здесь, не могу. Его голос тихий... мягкий: "Здравствуй, любимая! Прекрасная! Единственная! Я ждал тебя! Я знал, что ты придешь!"
Алеша стоит за крестом, руки положил на поперечье; ясное, живое лицо, необыкновенное, из глаз сияние...
– Не огорчайся, что я умер... это даже хорошо... что было бы с нами... с нашей любовью... вечной... глубокой...светлой... живи ради меня... мы встретимся... иди, любовь моя... иди... уже темно...
Я рождаюсь во второй раз, только теперь у меня нет крова над головой, нет ни кола ни двора, существовать не на что, мне сорок лет, подкошенная трава, бьющегося сердца рядом нет... Говорят, что раскапризничавшийся ребенок затихает у груди матери, потому что слышит стук ее сердца, к которому он так привык за девять месяцев...
Заяц с Димой настояли, чтобы сделала для Теодора Михайловича кардиограмму: стенокардия, предынфарктное состояние, аритмия, ишемия, гемоглобин неприлично мал, кислотность нулевая... Теодор Михайлович настаивает на молоке из-под коровы и ни в коем случае не идти к врачам. Куда податься? Нельзя же, как брошенный щенок, бежать за всеми, кто ласково на тебя посмотрит, а жить... в собачьей конуре, но только не у детей... я не смею взваливать на их плечи себя, свои беды, свою судьбу, они будут за это презирать, не любить...